Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Сароян Уильям. Страница 60

Когда Виктории, дочери профессора, исполнилось тринадцать лет, отпала нужда запрещать ее друзьям возиться с домиком из опасения, что они сломают какой-нибудь хрупкий механизм или предмет обстановки, играя в дочки-матери с его обитателями. Ибо было время, когда в доме жила семья. Восьмилетняя Виктория попросила и получила к рождеству довольно дорогой подарок — маму, папу, брата, сестру и малыша. Все члены семейства были снабжены хитрыми шарнирными приспособлениями, которые позволяли им сидеть в креслицах, тянуть руки к медным кастрюлям, висевшим над плитой, хлопать друг друга по плечу и обнимать в минуты сильных душевных волнений. В доме, к тому времени еще не полностью обставленном, разыгрывались драматические события. У брата оторвалась левая нога: так ее толком и не починили. Папаше Бендски кто-то фломастером нарисовал усы и брови, придав ему зловещий косой прищур матроса-полукровки из приключенческого романа начала века. Малыша вовсе потеряли. С уцелевшими фигурками Виктория уже не играла, и профессор с чувством облегчения засунул их в ящик стола, на котором стоял дом. Он всегда их терпеть не мог, особенно папашу — тощего, гибкого, с блестящими глазками метиса и в премерзкой зеленой тирольской курточке.

Поработав сиделкой, Виктория купила подарок — дому и отцу: фарфоровую кошку. Теперь было кому пить вечное молоко из голубой миски с надписью «Киса». Кошку профессор не стал убирать в ящик. Он счел ее достойной дома, при том, что никогда не удостаивал подобной чести семейку Бендски. Это была изящная статуэтка, покрытая глазурью под цвет черепахового панциря. В сумерках, свернувшись клубком на коврике перед камином, озаряемая розоватым свечением (красный целлофан и лампочка от карманного фонаря), кошка придавала дому особый уют. Однако, оставаясь в такой позе, она не могла пойти на кухню, где стояла голубая миска, и это, по всем признакам, удручало профессора, неосознанно тяготило его. Как-то ночью, лежа в постели после затянувшейся допоздна работы над довольно запутанным местом в рукописи (которую автор намеревался в конце года представить Американской ассоциации содействия развитию науки), отклике на статью, профессор не то чтобы увидел сон, нет, скорее, испытал некоторое переживание в состоянии полубодрствования. То ли он заглядывал в кухню внутреннего дома, то ли сам в ней находился. Ничего необычного профессор не почувствовал: ведь, навешивая шкафчики, отделывая стены панелями, устанавливая мойку, он видел кухню со всех точек зрения, под любым углом, ощутил ее пропорции и часто умышленно пытался представить себе, какой кажется она человеку ростом в шесть дюймов, задумавшемуся у плиты или у входа в кладовку. Однако то, что происходило с ним сейчас, не было волевым актом. Просто он был там и, стоя у большой плиты, где трещали поленья, увидел, как кошка вошла в кухню, взглянула на него и деловито припала к миске. Наличествовали и слуховые ощущения: профессор явственно слышал занятные звуки, издаваемые кошкой, лакающей молоко.

На следующий день он отчетливо вспомнил это видение. Оно вставало перед ним снова и снова. Возвращаясь из университета после лекции, профессор не переставал размышлять о том, как приятно было бы завести в домике какое-нибудь животное, настоящее живое существо. Не кошку, разумеется. Что-нибудь совсем маленькое. Но отточенное воображение тотчас преподнесло ему грызуна величиной с диван, чудовищного хомяка, подобного жуткой женщине-оборотню из фильма «Промедление», взгромоздившегося на кровать в спальне хозяина, и профессор усмехнулся про себя и содрогнулся, представив эту картину.

Однажды, устанавливая унитаз и прилаживая цепочку к сливному бачку (внутренний дом и все его оборудование были, по существу, викторианскими — оригинальная эпонимическая шутка), он глянул вверх и увидел, что на чердак забрался мотылек. Правда, опознать мотылька в этой восхитительной сказочной сове, бившей пушистыми крыльями под стропилами, профессор смог лишь после минутного шока. В то же время часто залетавшие в дом мухи напоминали только о фильмах ужасов и об ученых, посягнувших на запретное для человека. Они навеки затихали у оконного стекла, вскричав отчаянно и тщетно: «Нет! Нет!! Нет!!!» — за миг до щелчка неотвратимой мухобойки. Туда им, мухам, и дорога. А подойдет ли божья коровка на роль черепахи? С размером все в порядке, но расцветка… Правда, викторианцы частенько раскрашивали панцири живых черепах. Но, с другой стороны, черепахи не могут взмахнуть половинками панциря и улететь восвояси. Нет, не найти для домика подходящего животного.

В последнее время он уделял домику мало внимания. Проходили недели и месяцы, а крохотный Лэндсир оставался без окантовки. Когда же в одно прекрасное воскресенье картина была наконец повешена, глазам зрителя открылась скромная позолоченная рамка, а не пышный резной шедевр, который он первоначально замыслил. Не получили, как сказал бы его ректор, практического воплощения и наброски остекленного солярия. Университетские проблемы личного и профессионального характера, от которых он укрылся в этом маленьком убежище, с приходом нового председателя совета в значительной мере утратили свою остроту. И он, и Джулия успешно продвигались в разработке своих тем, да и внутренний дом со всей обстановкой был уже, по сути дела, завершен. На каждом кресле лежала накидка. В освобожденном от семьи Бендски доме ничто не ломалось, ничто не терялось, ничто даже не передвигалось с места на место. И дождь его не мочил. Внешний дом нуждался в срочном ремонте крыши: в октябре на чердак пришлось поставить три ведра, и все же потолок в кабинете слегка протекал. Но светлый кедровый гонт на кровле внутреннего дома оставался в первозданной сохранности. Ведь он почти не знал солнца и совсем — дождя.

Если полить крышу водой, думал профессор, она потемнеет. Воду, конечно, придется разбрызгивать, чтобы больше походило на дождь. Он увидел себя стоящим у низкого столика в нише с книжными полками, в руках — зеленая пластмассовая лейка Джулии. Вода падает на деревянные чешуйки, заливает стол, стекает на старый, но вполне еще приличный ковер с восточным орнаментом.

Свихнувшийся профессор поливает игрушечный домик. Скажите, доктор, он вырастет? Мой домик вырастет?

Этой ночью ему приснилось, что внутренний дом, его дом, переместился наружу. Он стоял в саду на какой-то шаткой подставке. Земля вокруг была местами вскопана, как бы для посадки. Низко нависло серое небо, хотя дождь еще не начался. Несколько планок на задней стене отвалилось, и профессор беспокоился за клей. «Меня беспокоит клей», — сказал он садовнику, если только мужчина, стоявший рядом с лопатой в руках, был садовником, но тот не понял. Такому дому не место на улице, но так уж случилось, и было поздно что-то предпринимать.

Профессор проснулся в великом горе и не мог успокоиться, пока мозг не нашел решения: что, если, следуя велению сна, и в самом деле перенести внутренний дом наружу, в сад, который станет тогда садом при обоих домах? Во внешнем саду можно разбить внутренний сад. Хорошо бы посоветоваться с Джулией. Кустами боярышника будут, конечно, миниатюрные розы. Что взять для газона? Видимо, шотландский мох. А для живой изгороди? Джулия придумает что-нибудь. Теперь, фонтан… С мыслями о внутреннем саде он снова погрузился в мирный сон. И многие последующие месяцы, если не годы, профессор не раз находил утешение тревожными ночами или развлечение на скучных собраниях, воскрешая в мыслях проекты миниатюрного сада. Идея эта, впрочем, была неосуществима — уж очень дождливой была погода в этой части земного шара.

Наконец они с Джулией отремонтировали крышу большого дома и убрали ведра с чердака. Виктория уехала в колледж, и внутренний дом перенесли наверх, в ее комнату. Заглянув туда как-то в сумерках ноябрьского дня, профессор увидел на фоне окна четкий силуэт островерхой крыши и узорчатой решетки. Крыша была по-прежнему суха. «Пыль падает сюда, — подумал он, — пыль, а не дождь. Это несправедливо». Он открыл переднюю стенку дома и включил камин. Кошка свернулась на коврике, облитая розовым светом, — иллюзия тепла, иллюзия убежища. Застывшее молоко в миске с надписью «Киса» у двери на кухню. И ребенок уехал.