Принцесса-невеста - Моргенштерн С.. Страница 51

Лютик с криком проснулась.

Она лежала в своей кровати. Одна. В безопасности. До свадьбы оставалось ещё шестьдесят дней.

Но её кошмары начались.

На следующую ночь ей приснилось, что она родила первенца и

Пауза, и, эй, как насчёт того, чтобы отдать старому Моргенштерну должное в том, что он просто невероятный обманщик. Я имею в виду, разве вы не поверили, пусть и на секунду, что они вправду поженились? Я поверил.

Это – одно из самых ярких воспоминаний о том, как мой отец читал мне эту книгу. Если помните, у меня пневмония, но мне уже стало немного лучше к этому моменту, и я был просто сумасшедше заинтригован этой книгой, и когда тебе десять, ты точно знаешь одно: что бы ни произошло, должен быть счастливый конец. Они могут изо всех сил стараться напугать тебя, эти авторы, но, несмотря ни на что, ты знаешь, у тебя нет сомнений, что в конце концов справедливость восторжествует. И Уэстли с Лютик – ну, конечно, у них были свои проблемы, но они должны были пожениться и жить долго и счастливо. Я бы поставил на это своё фамильное состояние, если бы нашёл того, кто согласился б принять мою ставку.

И, когда мой отец дошёл до этого предложения, о свадьбе, втиснутой между встречей министров и чем-то там с казной, я сказал:

– Ты неправильно прочитал.

Мой отец был маленький лысый парикмахер – помните? И в некотором роде неграмотный. Так вот, не стоит так просто спорить с человеком, который плохо читает, и говорить, что он что-то прочёл неправильно, потому что это очень угрожающе.

– Здесь я читаю, – ответил он.

– Знаю, но тут ты ошибся. Она не вышла за этого испорченного Хампердинка. Она вышла за Уэстли.

– Тут сказано именно так, – начал мой отец слегка обиженно и снова стал читать эту часть.

– Тогда ты пропустил страницу. Что-то. Исправься, а?

К этому моменту он был уже порядочно расстроен.

– Я ничего не пропустил. Я прочёл слова. Слова здесь, я прочёл их, спокойной ночи, – и он ушёл.

– Эй, прошу, нет, – окликнул я его, но он упрям, и в следующую секунду уже вошла моя мать, говоря: «Твой отец сказал, что у него болит горло; я говорила ему не читать так много», – и она подоткнула мне одеяло и взбила подушку, и, как бы я не боролся, это был конец. Больше никакого чтения до завтра.

Всю ту ночь я думал, что Лютик вышла за Хампердинка. Это просто потрясло меня. Как бы это объяснить, мир так не работает. Хорошее притягивается к хорошему, злое вы топите в сортире, только так. Но их свадьба – она не была логичной, как бы я о ней ни размышлял. Господи, как же я старался. Сначала я думал, что, возможно, Лютик как-то фантастически повлияла на Хампердинка и превратила его в кого-то похожего на Уэстли, или что Уэстли и Хампердинк оказались разлучёнными в детстве братьями, и Хампердинк был так рад воссоединиться со своим братом, что сказал: «Слушай, Уэстли, я не знал, кто ты, когда женился на ней, поэтому как насчёт того, чтобы я развёлся с ней, и ты женился на ней, и тогда мы все будем счастливы». Мне кажется, и по сей день я не был более изобретателен.

Но это не срабатывало. Что-то было не так, и я не мог от этого отделаться. И внезапно появилось какое-то недовольство, подтачивавшее меня до тех пор, пока не образовалось достаточно места, чтобы оно могло прочно обосноваться, и тогда оно свернулось клубочком и осталось во мне, и до сих пор оно таится где-то внутри меня, когда я пишу эти строки.

Следующим вечером, когда мой отец продолжил чтение, и свадьба оказалась лишь сном Лютик, я крикнул: «Я знал это, я всё время знал это», – и мой отец сказал: «Вот теперь ты счастлив, теперь всё в порядке; мы можем продолжать?» – и я сказал: «Продолжай», – и он продолжил.

Но я не был счастлив. О, мои уши были счастливы, думаю, моё чувство сюжета было счастливо, и моё сердце тоже, но в моей, пожалуй, придётся назвать это «душе», – там было это чёртово недовольство, качающее своей тёмной головой.

И этому не было объяснения до тех пор, пока я не стал подростком, и в моём родном городе жила эта чудесная женщина, Эдит Нейссер, сейчас-то она уже мертва, и она писала великолепные книги о том, как мы вредим своим детям – одна из её книг называлась «Братья и сёстры», другая – «Старший ребёнок». Опубликованы Харпером. Эдит не нужна реклама, ведь, как я сказал, она уже не с нами, но, если среди вас есть те, кто беспокоится о том, что может быть, вы не идеальные родители, прикупите себе какую-нибудь из книг Эдит, пока ещё есть время. Я знал её, потому что её сын Эд стригся у моего отца, и она была писательницей, и подростком я уже знал, что тоже хочу стать писателем, хотя не мог никому об этом сказать. Это было слишком смущающее – сыновья парикмахеров, будучи достаточно упорными, могли, пожалуй, стать торговыми агентами IBM, но писателями? Ни за что. Не спрашивайте как, но в конце концов Эдит обнаружила мою тссссссссссс амбицию, и с тех самых пор мы с ней время от времени разговаривали. И помню, что однажды мы, беседуя, пили холодный чай на их крыльце, и совсем рядом с крыльцом был их бадминтонный корт, и я смотрел, как какие-то дети играли в бадминтон, и Эд только что победил меня, и, когда я уходил с корта на крыльцо, он сказал:

– Не волнуйся, всё будет хорошо, в следующий раз ты выиграешь у меня, – и я кивнул, и тогда Эд сказал: – А если нет, так победишь в чём-то другом.

Я пошёл на крыльцо и пил холодный чай, и Эдит читала ту книгу, и не отложила её, когда произнесла:

– Это не обязательно правда, знаешь ли.

Я спросил:

– Что вы имеете в виду?

И тогда она отложила свою книгу. Посмотрела на меня. И сказала:

– Жизнь несправедлива, Билл. Мы говорим своим детям, что мир справедлив, но это подло. Это не просто ложь, это жестокая ложь. Жизнь не справедлива, никогда такой не была и никогда такой не будет.

И это было для меня, словно когда в комиксах над головой Волшебника Мандрагоры зажигается лампочка.

– Она несправедлива! – сказал я так громко, что напугал её. – Вы правы. Она несправедлива. – Я был так счастлив, что, если бы умел танцевать, обязательно бы начал это делать. – Разве это не отлично, разве это не замечательно? – Думаю, в этот момент Эдит подумала, что я продвигаюсь к тому, чтобы съехать с катушек.

Но для меня было так важно сказать это, вслух, свободно, восторженно – я понял, что это и было то недовольство, что я испытывал, когда мой отец прекратил читать. Это было то самое примирение, которого я пытался и не мог достичь.

И именно об этом, как мне кажется, и говорит эта книга. Все эти колумбийские эксперты могут сколько хотят разглагольствовать о восхитительной сатире; они безумны. Эта книга говорит «жизнь несправедлива», и я говорю вам всем, вам лучше поверить этому. У меня толстый испорченный сын – он не наложит руку на мисс Рейнгольд^[12]. И он всегда будет толстым, даже если он похудеет, он всё равно будет толстым и всё равно будет испорченным, и жизнь никогда не сделает его счастливым, и, возможно, это моя вина – вините меня во всём, если хотите – но суть в том, что мы не созданы равными, ведь даже богатые поют, что жизнь несправедлива. У меня холодная жена; она гениальна, она побуждает к действиям, она великолепна; у нас нет любви; и с этим тоже можно смириться, если перестать ожидать, что всё как-то сравняется для нас, прежде чем мы умрём.