Кипрей-Полыхань (с илл.) - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 6

— Спасибо, — сказала Настя Никитична, — я люблю загорать, чтоб зубы блестели.

— Ты лучше научи ее, как ночью видеть, — сказала Любовь Тьмутараканьевна.

— Сама, что ль, не учена?

— Мы все учены, да каждый на свой лад. У нас в семье глаза и лицо кровью летучей мыши мазали.

— Ну и у нас тоже, — передернула плечами Мудреевна, — только мы еще сала белой змеи добавляли, чтоб заодно и клады видеть.

— Для кладов лучше всего сырое сердце ворона съесть! — возразила баба Дуня. — А бывает, клад в виде зайца бегает. Вдаришь его наотмашь, он и рассыплется серебром.

Мудреевна мечтательно улыбалась.

— Нет, бабы! Самое верное средство злато-серебро добыть — это самой высидеть змея.

— А вы… пробовали? — не удержалась, спросила Настя Никитична.

Лицо Мудреевны озарило воспоминание.

— Раздобудь петушиное яйцо, положи его под мышку и носи, пока не проклюнется. А красив же он, змеюга! Летит, искры сыплет. Перед окошком твоим в кольца вьется, коли знает, что глядишь, ждешь. А уж любит! Однако настороже надо быть. Испепеляет, бабы! Уж так испепеляет! Чтоб совсем чуркой не стать, в печь его надо спящего кинуть. Когда золота натаскает.

— И вы?.. — Настя Никитична захлопала ресничками.

Бабушка Малинкина нарочно раскашлялась, замахала руками.

— Батюшки! Мед забыла поставить, который с семидесяти семи цветов!

Отведали меда, подобрели. Видно, угощение это было и для Кипрей-Полыхани редкое. Мудреевна взгрустнула вдруг:

— Анисью, покойницу, вспомнила. Медом ее поминали на днях.

— Медаль у нее была, и, говорят, первостепенная: «За отвагу». Почти орден! — подхватила разговор Любовь Тьмутараканьевна.

— А дело было так… — Софья Мудреевна такой рассказ одной себе и могла доверить. — Когда ихняя сила нашу силу ломала, в Кипрей-Полыхань налетела немалая рать, по-военному сказать — будет взвод. В сорок первом у крестьянина еще было чем поживиться. Стояли ихние меньше часа, спешили, но уже в обратную сторону, а значит, дело было зимой, в декабре… Ну, мы их, конечно, кормили кто во что горазд. Я, к примеру, подаю щи: пахнут — слюнка бежит. Мясо кусками и все, чего надо. Блеск по всей тарелке, и цвет, и гущи в меру. Едят они, едят… А в пузе голод булькает. Уметь, конечно, надо. Так налегке и пошли от меня. А у Анисьи ихний командир дорогу разузнавал, показала дорогу. Они ать-два и пошли, а мы, бабы, на бугор высыпали. Одни бабы на селе оставались. Мужиков наших подчистую на войну забрали, все здоровые, ладные, опять же слово знают от пули и самому чтоб пулю навести, а то и лихоманку, килу, подвесить. Генералу, к примеру, присади килу, он и будет мыкаться туда-сюда, а войско само по себе. Ну, да это к слову… Сверху нам хорошо видать. Идут, шагают, и все кругами, кругами, а наша Анисья зачерпнет, зачерпнет снежку решетом да и кинет в небо. Вьюга тут как тут. С обеда до зари ходили по пойме, доходились до того, что полегли. Кто где стоял, там и лег, а тут наши… Освободители. Командир со звездой спрашивает: «Кто фрицам дорогу показывал?» — «Ну, кто? Анисья». Снял командир с груди своей серебряную медаль и повесил Анисье на высокую ее грудь. Волновалась. Речь сказала. «Надо бы, говорит, мышей на них напустить, с миллион. Да позабыла в горячке про такое верное средство». Командир не больно понял, о чем она бормочет, пожал ей руку, принял каравай и помчался с орликами врагов искать. Наши солдатики про обеды и думать не могли в те поры. Землю родную спешили возвернуть.

За чаем бабки вздыхали по очереди: и хорошая вроде жизнь пошла, а все не то. И банники перевелись, и кикиморы. Ни водяных тебе, ни чертей, ни русалок.

— Чертовку я нынешней весной видала, — сказала бабушка Малинкина. — Собираю мед у Дальнего озера. Сидит. Черные свои волосы золотым гребнем чешет. Молоденькая! А глазищи грустные: друга, видно, нет. Одиноко.

— Ну, какого-нибудь охотничка приманит! — хохотнула Любовь Тьмутараканьевна.

— Чертовки-то, слышала я, однолюбы. А охотник нынче наезжий, городской. Не затем ездят, чтоб душой отдохнуть, а затем, чтоб водки под кустом выпить… Нешто чертовки этого не понимают?..

И тут все бабушки вдруг поглядели на Настю Никитичну.

— Может, поучиться чему хочешь? Травки какой не надо?

— Как все интересно! — улыбнулась Настя Никитична.

— Одолень-травы, может, тебе достать или петушиное яйцо? — спросила Мудреевна.

— Ну что вы! У меня все есть: платье красивое, книги, школа мне понравилась и дети ваши понравились. Я на речке их видела.

— Надоели мы тебе, болтаючи, — сказала Любовь Тьмутараканьевна, выглядывая в окно. — Синеет. Ступай, девушка, в клуб, к молодым.

— Верно, верно! — подхватили старушки, и Настя Никитична послушалась.

Молодежь сидела на стульях вдоль стен. Товарищ Федорова, отчаянно двигая одной ногой и размахивая одной рукой, танцевала наисовременнейший танец «Уй-уй, утаки-утаки».

Лицо ее пылало, глаза горели гневом. Взмокнув, она подбежала к магнитофону и выключила запись.

— Это, товарищи, ужасно! — пояснила она идейное содержание танца. — Если прежние западные танцы опирались на традицию негритянского народного искусства, потому мы и танцевали кое-что, то «Уй-уй, утаки-утаки» полная деградация, полный отрыв от действительности. Товарищи, танцуем проверенное временем — «Летка-енка»!

Парни и девушки, вполне обычные, ничего в них кипрей-полыханского Настя Никитична не углядела, вышли на середину зала, встали друг за другом и добросовестно запрыгали.

— Вот так и работаем! — сказала товарищ Федорова, подходя.

Настя Никитична кивнула, села на крайний стул.

— Отдохните и вы.

— Я? Отдыхать? — Товарищ Федорова метнулась к магнитофону: — Вальс с хлопками.

Настя Никитична похолодела: сейчас кавалеры разберут девушек, а она, чужая здесь, осмелившаяся прийти на танцы без подружки, будет одиноко подпирать стену. Правда, есть Федорова, но…

Настя Никитична не успела довести свою мысль до точки, перед ней остановился бедовый кудрявый паренек.

— Разрешите?

Настя Никитична пошла, а сама краем глаза успела приметить: местные девушки смотрели на нее, но не шептались.

— Из города? — спросил кавалер.

— Из города.

— Надолго ль?

— Работать.

— Фельдшером, что ли?

— Детей учить.

— Это хорошо… Нравится у нас?

— Нравится! — заулыбалась Настя Никитична. Кавалер тоже заулыбался.

Вел он легко, но почему-то против движения, затейливо петляя. Завел в дальний угол. Тут от стены отделился парень и тихонько похлопал в ладоши.

— Прошу, — уступил партнершу веселый кавалер.

Новый кавалер, едва коснулся Настиной талии, так тотчас и сбился с такта, замер, побагровел, отвернулся и все шевелил огромными плечами, чтоб вступить. Ринулся раньше музыки и опять встал.

— Что-то это?.. — сказал он, готовый убежать и оглядываясь в поисках друга.

Настя Никитична сама потянула его в танец, впрочем не пытаясь водить, и у парня вдруг дело пошло. Он был высок, грузен, не толст, а грузен от тяжести мышц на спине, на груди, на плечах.

— С вас можно Илью Муромца писать! — сказала Настя Никитична.

Партнер пошевелил мохнатыми бровями, раздумывая: улыбнуться или как? Улыбнулся.

— Ну да уж… Возили тут меня на соревнования: один срам вышел. Штангу-то ихнюю я поднял. Поболе ихнего поднял, а только не так, как нужно. Баранку закатали.

— Спортсмены годами тренируются.

— Ну и пускай их! Не дело это — пупок из-за гонора рвать.

Тут музыка вдруг кончилась. Федорова что-то сразу объявила, но все пошли из клуба на улицу.

— Вы с нами или как? — спросил неудачливый штангист.

Настя Никитична поглядела на него, не понимая.

— Мы на посиделки. Товарищ Федорова туда не ходит, может, и вам будет скучно.

— Я с удовольствием!.. — вспыхнула Настя Никитична.

— Верунька! — остановил парень скользнувшую мимо девушку. — Возьмите вот гостью. Она с нами хочет.