Десять вечеров. Японские народные сказки - Автор неизвестен. Страница 55

Старшие невестки, смущенные успехом соперницы, снова стали совещаться между собой:

— Устроим новое состязание, кто лучше всех сложит стихотворение и напишет его самым красивым почерком. Пусть господин сайсё когда-нибудь и научит свою замарашку этим мудреным искусствам! Вряд ли он успеет сделать это так скоро! Так давайте же заставим ее сложить стихи, да и высмеем хорошенько!

— Послушайте, химэгими,— обратились они к ней,— вслед за вишневым цветом распускаются цветы глициний, весна и лето — близкие соседи. Осенью же милее всего цветы хризантем. Вот на эту тему, химэгими, и сочините стихи.

Химэгими ответила:

— Ах, трудную работу вы мне задали! Служу я при бане и умею только качать воду при помощи водяного колеса. Вот и все мое искусство! Где же мне стихи сочинять, я об этом и понятия не имею. Покажите вы сначала, как это делается, а уж потом и я как-нибудь попробую!

Но старшие невестки не отступились:

— Нет, химэгими, сегодня вы здесь главная гостья, вам и подобает начать первой.

Согласилась химэгими и, немного подумав, сложила вот какое танка:

Потом она взяла кисть.

— Попытаюсь я написать «дрожащей кистью» в старинной манере Тофу [83],— и, начертив несколько письмен, изумила всех.

— Уж не сама ли Тамамо [84] перед нами? — заговорили люди.— Нет, это не простой человек. Даже страх берет!

Между тем снова были поданы чарки с вином. Господин свекор предложил младшей невестке первую чарку.

— Прошу, закусите чем-нибудь,— сказал он и прибавил: — Есть у меня поместье величиной в две тысячи триста тё [*]. Тысячу тё я дарю химэгими, еще одну тысячу младшему сыну моему сайсё-но кими. Остальные же триста тё поделю поровну между тремя старшими сыновьями, каждому по одной сотне тё. А если кому из них этого покажется мало, тот мне не сын.

Старшие сыновья в глубине души сочли такое решение несправедливым, но принуждены были покориться. С этих пор стали они считать сайсё-но кими главным владетелем поместья.

К химэгими приставили свиту из двадцати четырех служанок во главе с кормилицей Рэйдзэй и поселили ее в покоях молодого сайсё.

Однажды сайсё сказал ей:

— Не верится мне, чтобы ты была из простого рода. Открой мне свое имя.

Химэгими смутилась, стала всячески отговариваться, но имени своего не открывала. Не хотелось ей позорить свою мачеху...

Время шло. У химэгими родилось много сыновей. Она была счастлива, но не забывала свою матушку в поминальных молитвах.

Захотелось ей повидать отца, чтобы он полюбовался на своих внучат.

А между тем мачеха была так жадна и зла, что все слуги ее покинули, разбежались кто куда. Понемногу она впала в бедность и не могла найти жениха для своей единственной дочери. Мать и дочь возненавидели друг друга и постоянно ссорились между собой.

«Что делать мне в этом злосчастном доме? Ничто больше не привязывает к нему моего сердца»,— подумал отец и решил покинуть суетный мир и пойти молиться к святым местам. Вспоминая бывалые дни, печалился он об умершей супруге и о том, что нет у него любимой дочери. В таких мыслях дошел он до храма Хасэ и вознес там молитвы. Некогда по милости богини Каннон родилась у него прекрасная дочь, но потеряла она свою мать и обратилась в невиданного урода... Вдобавок мачеха оклеветала ее... Ах, как это горько, если мать лишь по имени мать! Горько он каялся в том, что поверил наветам второй жены и прогнал из дому свое родное детище. «А ведь она девушка нежного воспитания. Не привыкла она к голоду и холоду. Несчастная! На каком далеком берегу живет она теперь, какие бедствия терпит!» — так думал он, терзаемый поздним раскаянием, и стал от всего сердца молиться!

— Ах, если дочь моя Хатикадзуки еще живет на свете, дозволь мне увидеться с ней хоть раз в жизни.

Случилось так, что молодой сайсё удостоился благоволения микадо и был поставлен верховным правителем трех провинций: Ямато, Кавати, Ига. Отправился он принести свою благодарность богине Каннон и взял с собою и всю свою семью. Дети весело шумели вокруг него, украшенные цветами, серебром и золотом.

Тем временем отец молодой госпожи горячо молился перед статуей Каннон. Увидели его люди из свиты сайсё и выгнали из храма: «Эй ты, нищий паломник, ступай прочь, убирайся отсюда!»

Старик отошел в сторону и, глядя на прекрасных детей, залился слезами.

Люди стали его спрашивать:

— Скажи, паломник, о чем ты так горько плачешь?

Старик рассказал все, что с ним было, и назвал свое имя.

— Увы, эти детки, осмелюсь сказать, так похожи на мою потерянную дочь!

Услышала его слова химэгими и приказала:

— Позовите ко мне этого паломника!

Привели его на веранду возле храма.

Поглядела на него химэгими. Старик страшно исхудал, вид у него был самый жалкий, но не постыдилась она признать в нем родного отца и вышла к нему навстречу:

— Отец, взгляни на меня, ведь я дочь твоя, Хатикадзуки!

Сайсё услышал ее слова:

— Так, значит, химэгими — дочь господина Катано из Кавати? Я так и думал, что не простого она роду!

Он пожаловал одному из своих сыновей и отцу химэгими богатые земли в провинции Кавати, чтобы старик жил в довольстве вместе со своим внуком. Сам же он поселился в провинции Ига, заботясь о благоденствии своего потомства.

Так гласит старинное предание.

ВЕЧЕР ДЕСЯТЫЙ

ТАРО ЛЕЖЕБОКА

В селенье Атаросиного? уезда Цукама?, одного из десяти уездов провинции Сина?но, что находится на самой дальней окраине области Тосандо, жил некогда один удивительный человек. Звали его Моногуса? Таро? Хидзиика?су. Моногуса Таро — значит Таро Лежебока, и правда, не было в тех краях второго такого отъявленного ленивца.

Но в чем он был величайший на свете мастер, так это строить в своих мечтах прекрасные дома.

«С четырех сторон возвел бы я вокруг дома земляную ограду,— мечтал Таро Лежебока.— С трех сторон устроил бы в ней ворота. Озера я бы выкопал и на восточной стороне сада, и на западной, и на северной, и на южной, чтобы видны были они отовсюду. На озерах устроил бы я островки и посадил на них сосны и криптомерии, а к островкам перекинул бы мосты. Перила на мостах украсил бы резными шишечками.

Службы я построил бы длиной в двенадцать кэнов, крытые переходы — длиной в девять кэнов... Возвел бы павильоны для рыбной ловли и просто так, для отдыха. Разбил бы внутренние сады: сливовый сад, сад павлоний, сад, окруженный живой оградой из бамбука... В каждом — сотни разных цветов. Главный павильон я бы выстроил шириной в двенадцать кэнов, покрыл бы его корой кипарисового дерева, а потолок сделал бы из драгоценной парчи. Стропила кровли и настил для карниза скрепил бы я серебром с золотой чеканкой. Занавеси велел бы расшить драгоценной зернью, как ожерелья... Все строения, до самой последней конюшни, были бы у меня просторны и великолепны. Да, вот какой дом хочу я построить!»

Но не то что прекрасный дворец, а и сколько-нибудь сносное жилье ему было построить не из чего. Поставил он четыре бамбуковых шеста и укрепил на них рогожу вместо кровли. Не защищал этот дырявый шалаш Таро Лежебоку ни от дождя, ни от солнца. Кожа на руках и ногах у него потрескалась, локти покрылись мохом, вши и блохи не давали ему покоя.

Чтобы открыть торговлю, нужны деньги; чтобы заняться ремеслом, нужно уменье. Оставалось только одно — лежать. Так и лежал он по четыре-пять дней кряду, не вставая с земли.