Сказки - де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр. Страница 42

— Как ты: ни настаивай, — отрезал Лоппи, — я не потревожу волшебника этой глупостью.

— Посмотрим, — Королева разъярилась. — Ты забыл, кто я такая? Немедленно повинуйся или тебе отрубят голову.

— Сейчас же побегу со всех ног, — заверил её дровосек, а про себя подумал: „Какая разница от кого принимать смерть — от жены или от волшебника? К тому же волшебник ещё, может, и смилостивится“.

Он пошёл, шатаясь словно пьяный, и сам не понял, как добрёл до берега. Помедля, Лоппи прокричал в отчаянии:

Ответа не последовало. Пруд оставался недвижим. Тишина… Даже мух не слышно. Вторично позвал Лоппи — на сей раз и эхо не откликнулось. Охваченный ужасом, Лоппи крикнул в третий раз.

— Зачем пожаловал? — резанул голос.

— Мне-то ничего не надо. Чего мне желать? Это королева, моя жена, заставила меня.

— И чего ещё ей нужно?

Лоппи упал на колени.

— Простите меня, в том нет моей вины! Она пожелала быть Богом.

Рак наполовину вылез из воды и, грозя Лоппи клешнёй, прогремел:

— Твою жену следовало бы посадить в тюрьму, а тебя, дурня, — повесить. Жёны творят глупости благодаря трусливым мужьям. Убирайся в свою конуру, босяк, в конуру!

И в такой ярости нырнул рак в воду, что она зашипела, точно в неё погрузили раскалённую сталь.

Лоппи упал лицом на землю, словно поражённый молнией. Потом, опустив голову, побрёл домой, и до чего же знакомой показалась дорога — лесной опушкой мимо чахлых берёзок, по жухлому мху, между обмелевших прудов со стоячей водой. А вот и знакомая лачуга, и была она куда более убогой, чем прежде.

Что теперь сказать Мазикас и чем её утешить? Но не долго Лоппи предавался грустным мыслям — из лачуга выскочила сущая ведьма в отрепьях о бросилась ему на шею, стремясь задушить его.

— Ага, заявился, изверг! — вопила Мазикас. — Это по твоей тупости мы разорились. Это ты рассердил своего проклятого рака. Так и должно было случиться — ты никогда меня не любил ничего для меня не сделал, ты — себялюбивый негодяй! Умри же!

И она бы выцарапала Лопни глаза, не сумей он с превеликим трудом удержать её руки.

— Осторожнее, Мазикас, успокойся. Не изводи себя.

Но было поздно — внезапно у Мазикас вздулись вены на шее, побагровело лицо, она отпрянула назад, вскинула руки и рухнула на землю. Её убил гнев.

Лоппи оплакал жену, как и полагается всякому порядочному супругу. Он схоронил её под величавой елью. Над могилой поставил камень и обнёс место изгородью, чтобы звери не потревожили прах. Выполнив печальный долг, Лоппи вернулся домой и постарался обрести прежний покой.

Но его охватило отчаяние, он не мог жить один.

— Что мне делать? Что со мною станется? — причитал Лоппи. — Вот он я, одинокий, покинутый, сам себе в тягость. Кто будет за меня думать, решать, говорить и делать, как поступала моя любимая жена? Кто разбудит меня десять раз за ночь и напомнит, чем я завтра должен заняться? Я лишь тень без души, живой труп. Жизнь моя отлетела вместе с возлюбленной Мазикас. Мне остаётся только умереть.

Слова его оправдались, В начале зимы проходивший лесом крестьянин увидел лежавшего на снегу человека. То был Лоппи. Он уже неделю как умер — от холода, голода и горя. Поблизости не оказалось ни друга, ни соседа, чтобы закрыть ему глаза. Закоченевшие пальцы сжимали шило — им Лоппи процарапал на камне последние слова, обращённые к той, кто была усладой его жизни:.

ПРИНЦ-ПУДЕЛЬ

Новая волшебная сказка Лабулэ [12]

Г. Эдуард Лабулэ достаточно известен как французской, так и нашей читающей публике в качестве даровитого профессора и блестящего публициста либеральной орлеанистской оппозиции, Лекции его живы, остроумны и эффектны; журнальные статьи бойки и дельны; но лучше лекций и статей, лучше серьёзных сочинений и лёгких политических брошюр ему удаются произведения совершенно особого рода, того рода, который можно назвать политическою сказкою. У Лабулэ хватает фантазии и творческой силы как раз настолько, насколько это нужно, чтобы набросать вереницу лёгких, живых и ярких, пёстрых и разнообразных арабесков, в которые облекается задорная мысль автора и из-за которых она с полным успехом бьёт в глаза самым недогадливым и смиренным читателям.

Фантастический рассказ Лабулэ „Париж в Америке“ года три тому назад привёл в восторг читающую публику и выдержал в самое короткое время баснословное число изданий. На моём экземпляре выставлено четырнадцатое издание, и очень может быть, что оно не было последним.

С ноября прошлого года в еженедельном журнале Revue Nationale начала печататься другая политическая сказка Лабулэ, Le prince-caniclie — Принц-пудель. Эту сказку мы теперь сообщаем читателям, отчасти в переводе, отчасти в извлечении. Она ещё не кончена в подлиннике, и нам придется печатать еб в нескольких нумерах нашего журнала, если только продолжение и окончание ей по занимательности содержания и по живости изложения не уступят началу.

И Париж в Америке, и Принц-пудель очень тонко, очень остроумно, и главное — очень живо и удобопонятно выставляют на вид и осмеивают крупные неудобства современных французских порядков и те жалкие слабости в характере великой нации, благодаря которым эти порядки, со всеми своими неудобствами, могли укорениться и до настоящей минуты пользуются если не восторженным сочувствием, то, по крайней мере, благосклонною терпимостью пассивного большинства.

Критика Лабулэ не стремится блистать глубиною захвата. Лабулэ критикует то, что своим безобразием мозолит глаза всякому, и критикует так, что самый трусливый проприетер не назовёт его ни коммунистом, ни проповедником анархии. Он нападает постоянно на суетливость и излишнюю заботливость правительства, на его вмешательство в такие дела, которые шли бы гораздо успешнее, если бы были предоставлены своему естественному течению, на вредное обилие чиновников, на административный произвол, на мелочную и стеснительную регламентацию, при которой плодотворная инициатива и смелая предприимчивостъ частных лиц становятся почти невозможными. Он нападает далее на тщеславие французов, на их близорукое самодовольство, на их пристрастие к военной славе, на их разорительную любовь к шуму и блеску великолепных празднеств и на их плачевную способность удовлетворяться громкими словами и эффектными политическими выходками. Именно то обстоятельство, что Лабулэ обгоняет недалеко сознание своих читателей, именно оно-то и содействует в значительной степени успеху его лекций, статей и политических сказок. Всякому французу приятно смотреться в то зеркало, которое держит Лабулэ, потому что всякий, смеясь над собою, самым фактом своего смеха убеждает себя в том, что он смеётся над соседом, оппонирует правительству и сам нисколько ни в чём не повинен.

Для нашей публики политические сказки Лабулэ могут быть интересны в трёх отношениях: во-первых, как живые и остроумные литературные произведения, как образцы бойкого, весёлого и блестящего рассказа; во-вторых, как симптомы оживляющегося общественного самосознания современной Франции, и, наконец, в-третьих, как тонкое персифлирование таких слабостей, которыми, в большей или в меньшей степени, страдают все народы цивилизованного мира.

I

В славном королевстве Ротозеев царствовала династия Тюльпанов. У одного из королей этой династии после пятнадцатилетнего бесплодного супружества родился сын, которого по заведённому обычаю назвали принцем Гиацинтом. Одна из приятельниц королевской фамилии, фея дня, согласилась быть крестною матерью ребёнка. Во время празднования великолепных крестин раздался неожиданный стук в двери зала; все придворные на несколько минут окаменели; король сам пошёл отворять дверь, и в зал вошла фея ночи, которую забыли или не хотели пригласить на праздник. Она подошла к колыбели принца и объявила, что дарит ему ум, силу и красоту.