О декабристах - Волконский Сергей. Страница 28

Прощаемся с прекрасным зданием генерал-губернаторского дома, откуда столько утешения излилось на изгнанников за последние восемь лет их пребывания, столько света на "край, слезам и скорби посвященный". Теперь, летом 1855 года, этот дом стоял пустой, - Муравьев уехал в Петербург представиться новому Императору. Молодого Волконского он послал в Монголию в видах третьей экспедиции на Амур с приказанием по выполнении поручения приехать с докладом к нему в Петербург. Таким образом он избег необходимости {139} испрашивать Высочайшее разрешение на приезд сына государственного преступника: Волконский приезжал по обязанности службы.

Когда он приехал, в Москве уже лихорадочно сердца бились надеждою. Никто ничего не знал и до самого дня коронации никто ничего не знал, но все уже ясно ощущали, что воздух дышит прощением. Письма из Москвы в Иркутск несли нужный благовест. И вот, может быть, самая великая минута жизни Сергея Григорьевича. Проводив сына, отъезжавшего в Россию, он все помыслы свои сосредоточил на их судьбе, не на своей. Теперь все трое - дочь, жена. и сын были вне Сибири; а у него одна только забота, чтобы их положение утратило тот характер исключительности, который являлся последствием его политической вины. Нестерпима была для него мысль, что дети и жена так долго из-за него испытывают ущерб в своем материальном и общественном положении. И в ответ на все благие вести из Москвы, он из Иркутска повторяет лишь одно: "Еще и еще раз - ничего для меня, прежде чем не будет сделано все для вас".

Так встречал Сергей Григорьевич на шестьдесят восьмом году жизни первые лучи своей зари.

XIV.

Михаил Сергеевич Волконский, доложив об исполнении возложенного на него поручения, остался в Петербурге и Москве... Он знакомился с многочисленными родственниками, о которых только слышал и которых никогда не видал.

{140} Стройный, красивый, нарядный, с прекрасным голосом, окруженный ореолом таинственности, он, этот выходец из каторги, при рождении записанный в заводские крестьяне, поражал своею воспитанностью, отличным французским языком, естественной простотой, с которой занял свое место в петербургских и московских гостиных. Лица официальные, прежде еще нежели оценить его способности, уже приняли на веру чиновника по особым поручениям при таком человеке, как Николай Николаевич Муравьев. Родные приняли его с любопытством, которое скоро перешло в одобрение. Барышни встретили с таинственным перешептыванием, которое не замедлило переродиться в обожание; в этом обожании, судя по рассказам старушки Веры Васильевны Бутаковой, двоюродной сестры Марии Николаевны, сыграли не последнюю роль удивительные бархатные с раструбом жилеты и на них, по тогдашней мод, многочисленные затейливые брелоки.

Жизнь улыбалась Михаилу Сергеевичу, ему захотелось увидеть свет. Муравьев дал ему отпуск, он поехал заграницу. И вот, родившийся в Петровском заводе, сын каторжника попал в Париж. Письма в Москву полны свежих юношеских впечатлений, также отчетами об исполнении дамских поручений. Описывается платье, которое он выбрал для Елены Сергеевны, белое кисейное с воланами, и на нем из бархата анютины глазки ... Очень милый эпизод - прогулка с одним французом, не помню имени, который в то время, как они проходили "Севастопольским бульваром", позволил себе несколько неприятных слов с оскорбительным подмигиванием. Мой отец ничего не ответил, но в следующую прогулку он попросил парижанина свести его на высоты {141} Монмартра. Спутник дивился и всю дорогу спрашивал, почему его это так интересует. Только, когда они пришли, отец сказал, что здесь его дед Раевский командовал позицией, в то время как дядя его (т. е. муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский) руководил взятием Парижа. Француз понял: с тех пор они стали друзьями.

Это упоминание об ее отце среди парижской суеты должно было быть дорого Марии Николаевне. Прошлое ушло, а то малое, что от него осталось, что она нашла по возвращении, то уже было не прошлое, то было изменившееся прошлое. Все на свете меняется, все течет и уплывает, и только память наша мнить себя якорем, а на самом деле бежит во след, цепляется, слабеет.... Мать Марии Николаевны, Екатерина Алексеевна Раевская давно умерла, в 1844 году в Риме, куда она выехала со своими двумя незамужними дочерьми, Софьей и Еленой. Елена была больна грудью, и ее повезли в Италию. Сперва он жили в Неаполе. У меня был альбом с видами Неаполя, раскрашенные литографии, который был получен Марией Николаевной в Петровском заводе. На одной из картинок, изображающих набережную (Chiaja), в одном месте сделан знак и подписано: "дом, в котором мы жили". Еще было у меня в рамочке под стеклом несколько сухих цветов и листьев: это Софья Алексеевна послала в Петровский завод с могилы Вергилия ... Елена Николаевна после смерти матери оставалась в Италии и, как мы уже упоминали, умерла в Фраскати в 1852 году, не дождавшись приезда сестры Софьи из Иркутска.

Другие две сестры Марии Николаевы, Екатерина Николаевна Орлова и София Николаевна Раевская были {142} в Москве в то время, о котором говорим. Как все на свете, так меняются и сестры. Софья Николаевна стала более "гувернанткой", чем когда-либо. Екатерина Николаевна встретила возвращающуюся сестру подробностями семейных дрязг, которые совершенно не сочетались с ее душевным строем и корни которых терялись в обстоятельствах, совершенно ее не интересовавших.

Брат Николай в то время не был в живых. Его жена, Анна Михайловна Раевская, рожденная Бороздина, была известна своим богатством и своею скупостью, также тем, что слыла под прозвищем, данным ей Пушкиным. Однажды в Одессе Пушкин был зван на какой-то вечер, пришел рано, осмотрелся, никого; дернул плечами и сказал. "Одна Анка рыжая, да и ту ненавижу я". Так за ней осталось прозвище "Анка рыжая".

Брат Александр Николаевич был в Москве. Он был женат на Екатерине Петровне Киндьяковой (Киндьяковы - богатая симбирская семья. Знаменитая по красоте Киндьяковка расположена на высоком волжском берегу, служащем местом действия гончаровского романа "Обрыв".); она умерла вскоре после рождения дочери Александры. Наши изгнанники ее никогда не видали, но в письмах установились отношения самой нежной дружбы. Несколько портретов ее было у меня, между прочим - один с собакой. Когда Мария Николаевна отпустила дочь с больным мужем в Москву и остался с нею внук, она писала Елене Сергеевне:

"Любимое развлечение Сережи - взять меня за палец и водить кругом комнаты осматривать портреты. Дольше всех мы останавливаемся перед тетей Катей, потому что она с собакой". Александр Николаевич {143} Раевский был тот, кому посвящен "Демон" Пушкина:

В те дни, когда мне были новы

Все впечатления бытья,

И взоры дев; и шум дубровы,

И ночью пенье соловья,

Когда возвышенный чувства,

Свобода, слава и любовь,

И вдохновения искусства

Так сильно волновали кровь,

Часы надежд и наслаждений

Тоской внезапной осеня,

Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно посещать меня.

Печальны были наши встречи;

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он Провиденье искушал.

Он звал прекрасное мечтою,

Он вдохновенье презирал,

Не верил он любви, свободе,

На жизнь насмешливо глядел,

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

Мы не хотим сказать, что потому это чудное стихотворение посвящено Александру Раевскому, что Пушкин его отождествляет со своим демоном, но та струна горечи и разочарования, которая так больно звучит в нем, была характерной чертой Александра Раевского в отношении к людям. Тем более надо ценить, что с таким характером он после смерти отца взял на себя ведение дел своей изгнанницы сестры. Смерть жены наложила на него печать непримиримости. Последние годы жизни он провел в Ницце, где и умер. Здесь за несколько месяцев до кончины его посетила {144} Елена Сергеевна.