Осколки царства - Володихин Дмитрий Михайлович. Страница 17

Кому-то она показывала Игоря издалека на улице. Видно, и своим крутым тусовщикам надо было доказать, что зависимость от них не беспредельна: есть парень, и притом вполне ничего себе парень. Не курила она тоже из чувства независимости.

Вилика подолгу простаивала под душем и забрасывала унитаз горами туалетной бумаги; это очень тешило сердце Игоря, поскольку телесная чистота была его идеалом. Партнер по сексу может позволить себе пахнуть, если его запах нравится (Вилика пахла привлекательно, а чаще никак не пахла), но запах большинства женщин и подавляющего большинства девушек казался Игорю неприятным; бедная Елена Анатольевна!

Это могло бы длиться очень долго, хотя у Игоря глубоко внутри постепенно копилось чувство неправильности, тупиковости. Он не должен был спать с этой женщиной; точно, что свыше ему Вилику не предназначили. Он что-то крепко нарушал. Или укрывал под своим одеялом нарушительницу древних законов, становясь соучастником.

Глобальное нарушение обнаружилось, когда Вилика пришла к нему с огромными зрачками, плохо справлялась с координацией рук и ног, никак не могла добраться до оргазма и так и не добралась. В Игоревой памяти сидело несколько выражений из лексикона бабки, простой деревенской женщины, вольно распоряжавшейся своей народной речью. То, что несла весь вечер Вилика, бабка обозначила бы так: "Понос слов, запор мысли". Это был пятьдесят пятый раз. И последний.

Древние законы гласили, что принимать наркотики любого сорта можно было лишь по большим религиозным праздникам (в основном, для участия в ритуалах), перед битвой (как допинг) или в целях мистического общения с кем-то из сверхъестественных существ. Пользоваться ими для сладкого безумия было запрещено под страхом смерти. Шкала сразу же заработала и выдала пять-шесть: угловатая худоба, ненормативная лексика, наглость, грубость, да и вся эта связь с мотоциклетным миром... Тут уж ничего не помогло: больше Игорь не хотел ее. Вилика горько плакала и впервые за все их знакомство применяла в перерывах между рыданиями нормальный человеческий язык, объясняя, какой он мерзавец. Потом два раза позвонила. Через полгода получила срок за распространение - ей нужны были деньги, чтобы ни в чем не зависеть от родителей. Игорь жалел ее, он не раз задумывался, нельзя ли было исправить Виликины нарушения с наркотиками, да и все остальное подправить, хотя бы до трех. Ему было плохо от сознания, что это молоденькое экспансивное существо добунтовалось до несчастья. Но существо-то само выбрало, когда Игорь предложил: или я, или твое поганое ширево (сам такой лексике ужаснулся, но в тот вечер было не до розовых бантиков). В общем, выбрала.

С Фаей никакого душевного неудобства не вышло.

Потом, после того как наваждение сгинуло, Фая легко отклассифицировалась на три-четыре, и это было совсем неплохо, но Игорь очень хорошо осознал, что оказался бы в одной постели с человеком, который ему не нужен. Возможно, в древности, еще до победы простого моногамного брака, в эпоху власти жутковатых сект, благородных каст и борьбы монотеизма с политеизмом, был строгий закон, каравший смертью за неудачный выбор партнера; это слишком ответственно, чтобы подчиняться легкомыслию и мартовским инстинктам; правильная любовь и правильная постель тоже могут убивать или почти убивать - но только тех, кому эта судьба предназначена богами.

Артмены (люди искусства; нет слова "артмен", но лучше изобрести его, чем пользоваться тощим в этой сфере арсеналом языка) часто любуются сильным, глубоким чувством, которое расцветает в отбросах. Любовь вора и проститутки. Любовь нищего и наркоманки. Любовь тупой, во всем бездарной металлистки и киллера. Она заслонила его своим телом от выстрелов. Он поделился с нею последней понюшкой и умер от ломки. У него дрогнула рука, и пуля попала в ногу вместо черепа, когда он вспомнил о ней. Они прыгнули с утеса в пропасть, спасаясь от полиции. Они украли миллион и прожили счастливую жизнь на Гавайях. Они так любили друг друга! Но до чего же страшен мир, где любви надо расцветать в нужнике, благоухать криминалом, быть облепленной грязью подворотен, в осенние месяцы стонать от прежних ран и видеть по ночам кошмары о каких-нибудь мерзких притонах...

Фая любила Старшого всем своим маленьким пугливым сердцем, которое трепетало от самого ощущения большого чувства, поселившегося там, где ничего, кроме видеоклипов и родного дома не умело угнездиться прочно. Ей все грезился жутковатый какой-нибудь финал ее любви. Что с ним приключится пока еще невидимая гадость. Или что он окажется совсем не таким. Или что вообще что-нибудь невообразимо плохое, из темного прошлого, как в фильме про Ворона и его напарника.

Когда-то Фая отважилась покинуть бухгалтерию, зайти к верстальщикам и реставрировать проверенными девичьими приемами угасший интерес Игоря к ухаживаниям. Насколько мужчина бывает прост и незамысловат, когда преследует женщину словно добычу, и как легко добыче заполучить охотника на блюде под сметанным соусом, настолько же беззащитна и почти глупа женщина в попытках вернуть охладевшего мужчину, и так безразлично-холоден этот мужчина, особенно если он уже получил хоть немного житейского опыта с другими умными добычами. Словом, по-хорошему вернуть Игоря не удавалось. Лучшее, что Фая могла теперь от него получить - доброжелательная корректность. Игорь оказался отвратительно вежливым типом. Тогда подруги посоветовали ей заставить Игоря приревновать: верное дело, все они, мужики, уязвляются и начинают по новой, ты его еще потом вволю помучаешь, пускай знает. Фае Старшой, грубый такой хахаль (в смысле все время хохочет), развязный такой и со своими кретинскими шуточками, запил у него чисто на анекдотах, казался вдвое отвратительнее Игоря. Но поскольку никого ближе не обнаружилось (ревновать можно заставить только на близком расстоянии, на дальней дистанции хоть эксгибиционизмом занимайся - все напрасно), то выпало на Коляна. Она все оглядывалась в сторону Игорева рабочего стола, да вдруг оглядываться перестала и даже забыла злиться на Игоря. Верх нелогичности - их диалог, случившийся в отсутствие Старшого недели через две после фальшивого израильского десанта на Колянову Малую землю:

- Слушай, ты тут к нам ходил-ходил, подарил мне когда-то красивую ручку, ты не обижаешься, хочешь я ее тебе верну?

- Я за тебя очень рад, я готов тебя поздравить, - никаких предметов быта, он, конечно, не дарил. Велосипеды не кукарекают.

- С чем это? Что, вернуть?

- С тем, что у вас все так хорошо и весело.

- Либо это я торможу... либо это ты такой отморозок, что вообще. Как же ты можешь не сердиться. Ты должен меня простить.

- Не знаю за что, но прощаю.

- На самом деле это я тебя должна простить. Я тебя прощаю. Ты настоящий отмороженный, как будто дикий. Мне хорошо-хорошо. Но ты не грусти. Ты ведь простил меня, да?

- Да.

- Ты тоже ничего себе, неслабый, но ручку я тебе все-таки верну, - и в порыве всепрощения даже поцеловала Игоря в щеку, хотя и не имела к тому ни малейшего намерения. Чем он заслужил?

Кажется, у нее было какое-то смутное чувство вины перед Игорем, не мог же он ее бросить, она ведь его бросила, так? Значит, надо было немножечко извиниться, ну и чтобы понял, что у нее все хорошо, а у него все плохо. Но этот Игорь, он такой отмороженный, что ничего не понимает. Она свое сделала, а дальше пусть живет, как хочет.

Старшой не сказал ей за все время знакомства ни единого матерного слова. Он ходил с ней на торчательные тусовки, и хотя был намного старше, оказался классным парнем. Он вообще многих помнил, в которых уже никто не врубался. Когда все тащились еще от Макаревича, он водил знакомство с серьезными парнями. "Арию" - вообще от и до. Короче, зауважали. Разок он одному такому гнусному типу в рожу заехал, а потом надавал таких ему, что она просто отпищалась. Между прочим, защищал ее. Чтобы никто ей не хамил. Этот факт был настолько огромен, почти как в "Настоящей любви", даже поверить невозможно, сознание куда-то спрятало такое чудо, надо же было его куда-то спрятать, иначе вдруг окажется ненастоящим, обалдеть можно, в глухую по беспределу, она его только целовала-целовала, сказала, что это ужасно романтично, он похохатывал, никто никогда не ценил ее так сильно и так высоко не ставил.