Осколки царства - Володихин Дмитрий Михайлович. Страница 19

Если б только знала Ксюшенька, что ее тупая болтовня по получасу враз (Старшой все волком поглядывал-поглядывал, потом рычал на хохлушечку: "Ты мне тут эти кадроны не разводи, не видишь, мужик делом занят!"), ее вечная неопрятность (на что только аккуратист Иван Филиппович купился, недоумевали буквально все), боязнь на всю жизнь испачкаться об эту самую "малость" (а вот не хочет он, чтобы это считалось "малостью", не хочет, и все тут) заставляли Игоря не хотеть веселую хохотушку на прочные семь! И очень, очень отвлекали ее ненужные посещения от работы.

...Сигнал к началу обеденного перерыва подала Галина Степановна; о! она умела подавать этот сигнал с такой необыкновенной точностью, что часы всей страны можно было сверять по движению ее левой руки... Бег секундной стрелки, казалось, должен замедлиться в тот миг, когда Галина Степановна начинает ненавязчиво использовать свое право на отдых. И пока левая рука подтягивает к столу пакет с домашней снедью, правая уже шарит по электрическому чайнику, преданно ожидающему команды на старом стульчике с выпотрошенным паралоновым достоинством. Движение правой руки с полнейшей неизменностью всегда оказывается фальшивым: Галина Степановна, погладив чайник, как доброго семейного пса, заигравшего у ног хозяйки на кухне, даже как-то полуулыбнувшись милой собачке, фокусировала все свое внимание и усилия обеих рук на холодильнике... прошу прощения! - на пакете. Псина с некоторой обидой должна была всякий раз наблюдать появление четырехсантиметровой толщины квадратного куска хлеба, изрядного куса колбасы и восьмисотграммовой банки с домашним салатом. Пакетики с чаем, ложки-чашки-вилки только из дому, уж не думает ли кто-нибудь всерьез, что Галина Степановна способна оставить интимнейшие принадлежности в этом... в этом... словом, здесь? Потом газетка из ящика стола: замызганный до полной потери самоуважения "Труд", на который шестьсот двенадцать раз выставлялись харчишки Галины Степановны (по числу проведенных здесь рабочих дней за вычетом по больничному и два раза отпросилась). Только после этого хозяйка вновь оборачивалась к собачинке, и дело сдвигалось в сторону скорого кормления. Но вместо ароматного сырого мясца, или уж на худой конец бодрящего чаппи-вискаса песик получал захлебывательную порцию холодной воды из-под крана и кипел негодованием до тех пор, пока вероломная хозяйка не освобождала его от сырья для чая через нос - как болел и чесался потом нос! - впрочем, освобождала, так и не накормив. Так что первое многообещающее поглаживание правой рукой всегда получает иллюзорную роль: усилить впечатление от нормообразующего движения левой руки, которым полноправный гражданин заявляет собственное право на отдых. Хватит, наработались мы на них.

Бог весть, почему Галина Степановна уродовала свои молодые и еще не лишенные способности функционировать губы отвратительно яркой старушечьей помадой. Задавая чайнику водяной корм, она на время обеда стирала помаду и одним этим улучшала внешний вид с семи до шести; зато прочие шесть оставались в безнадежной незыблемости. Вечная розовая кофта, вечная темная, бесформенная юбка, которую уста не осмелятся поименовать миди, поскольку никакое это не миди, а просто старая юбка, утюгу не подруга; полусапожки светло-коричневой не в тон юбке кожи с металлическими квадратиками, которые должны что-то украсить, но уже не способны выполнить эту работу, поскольку блестящее желтое покрытие с них в основном сошло, позорно обнажив матовый белый оригинал; коротко подстриженные (чтобы не возиться), иногда подсаленные и небрежно покинутые на голове волосы. Странно, странно видеть, как женщина бредет по жизни, утратив интерес к своему пленительному саду, хотя кожа ее свежа, тело не расплылось и есть твердое десятилетие в резерве. Лишь глаза излучают женскую смерть. Не потому уродует Галина Степановна свои губки кошмарной кровоцветной замазкой, не потому она не желает подыскать замену сапогам-ветеранам, что нет у нее денег, времени или бытового мужества ходить по магазинам и выбирать, выбирать, выбирать... Просто путь ее окончен. В ее жизни уже было все, что положено: школа, работа, немного влюбленности, покладистый и почти непьющий муж, двое детей. Долг ее исполнен, осталось лишь детей поднять и научить жизни. Чтобы не забывались. Работать, конечно, приходится, но по нынешним временам, везде, знаете, ворье, а муж, Василий Васильевич, он такой беззащитный, такой нелепый и бестолковый, что где ему с такими пронырами заработать как следует.

Или, вернее, Галина Степановна уверена в том, что путь ее окончен и нет на свете магии, которая победила бы самостоятельно наколдованную преждевременную старость.

Интуиция подсказывала Игорю, что через год или два у Галины Степановны будет нехорошо пахнуть изо рта, а может быть, и от всего тела. Во всяком случае, уже сейчас она жевала правой половиной рта, стараясь не попасть колбасой, а особенно неподатливой хлебной корочкой на дуплистые зубы с другой стороны. Всяческие советы озаботиться-пломбами-а-то-будет-хуже она встречала пожатием плеч: какое, мол, там хождение по врачам, семейные, мол, дела, недосуг.

Даже просто смотреть на Галину Степановну всегда было как-то заразно. Чем дольше смотришь, тем беспощаднее нарастает необоримое внутреннее утомление. Силы уходят, как кровь из раненого, который потерял сознание и до сих пор не найден санитарами.

Что уж тут такого омерзительного в неаккуратно одетом человеке, который рвет копченую колбасу правой половиной рта, а через год или два будет дурно пахнуть? Для подавляющего большинства современных людей ничего неприятного в подобном ландшафте нет. Лишь некоторые странные личности, вроде Игоря, выходят за дверь в самом начале зрелищного мероприятия. Кто объяснит, из-за чего они чувствуют в безвестных наборщицах мрачную невидимую силу, превращающую безвестных наборщиц чуть ли не в самых влиятельных лиц, главных законодателей, исполнителей и судей? Впрочем, и эти диковинно устроенные люди оформляют свой рывок в направлении отсутствия как медленный и нетревожный, желают приятного аппетита, стараются не вызвать у ближних подозрений в избыточной брезгливости. Ушел человек - и ушел, привык, стало быть, к общепиту...

13.00-14.00

Образ жизни, который вел Игорь, кое-что позволял и не менее того требовал. Позволялось истратить на обед 80-160 рублей. Не позволялось истратить 200 рублей, ресторанчик, даже самый дешевый, отпадал. Требовалось не носить на работу баночек со снедью из дому; компьютер будет морщиться, морщиться от такого плебейского соседства, вся кристальная зона пропахнет кухонными испражнениями. Или вот еще, столовский вариант: есть такое заведение через квартал - изрезанный пластик столов, густо хлорированный линолеум, курица с душком, какая-то тотальная липкость, липнет даже побелка со стен в коридорчике, дверь в кухонный цех вечно распахнута, и оттуда, как из верхних кругов преисподней, веет горячим влажным муссоном в мозаиках металлических грохотов. Восемь. Господи, спаси и сохрани. Оставалось кафе. Дорогое столичное кафе, лучше всего что-то вроде погребка, трудолюбиво извлеченного из прежнего сырого полуподвала (тоже своего рода магия: помещение боится одичать, пока в нем живут люди - накажут!).

Нашлось такое в пяти кварталах. Три. На грани. Но уже то замечательно, что в пяти кварталах расцветает подобное три. Стены отделаны каким-то пенородным материалом, производящим льдистое впечатление. Недешево, конечно. Чистые прозрачные занавески. Прилавок - полированное дерево в бронзоватых металлических панелях, тоже недешево, но дээспэ - это так ужасно, уже через несколько месяцев незыблемые, казалось, плоскости плакали бы десятками подгнивающих ранок. Столы с белыми скатертями-невестами, предлагавшими каждому посетителю без трудов приобрести их непорочность. Утюг, как видно, регулярно дефлорировал невестушек, пятна человеческой жизнедеятельности, если и бывали, жались в с стыдливом испуге к углам, не веря в собственный долгий век. Все кафе - от занавесок до скатертей - застыло в ритуальном поклоне гостеприимства и лепетало, лепетало приглушенным контральто безупречно-скромной горожанки: приветим мы вас, приветим-приветим-приветим, будем привечать. Три здесь набиралось по мелочам. Например, пять предметов чеканки местного искусника на темы языческого славянства (или славянского язычества); тьфу, пропасть, как сверкали чеканки эти, если их как следует начистить, какой добротный старый металл! По искуснику плакал электрический стул или его более древний аналог - молния искаженнообразного Перуна. Игорь в течение недели искал такое место, где не видно ни одной чеканки; все вспоминались ему инструкции как создавать японские сады камней: один да не будет виден. Как близко! Да не будет видна ни одна. Пол, тут уж ничего не поделаешь, в духе подъездов и казарм: серые каменные плиты с беляшками, которые выделяются на общем фоне подобно жиринкам на кружке совершенно несвежей колбасы. Некий мерзавец, вероятно, в порыве пьяного восторга пнул ботинком стойку бара (то есть прилавок в его облагороженном именовании) и оставил несмываемый позор черной полоски. Игорь искренне надеялся, что нанося удар, гипотетический пьяница сломал о возмущенное дерево хотя бы один палец.