Цвет черемухи - Ворфоломеев Михаил. Страница 18

Прожив неделю, однажды ночью Сомов проснулся от страха. Не помнил, что приснилось, но страх и мучительная тоска разрывали сердце. Он едва дождался рассвета и с первым бензовозом выехал в Бельское. Чем ближе было к дому, тем нестерпимее его тянуло туда. Даже шофер разнервничался:

- Ты это что, однако, того? Ты это, чуешь что, что ли?

- Ничего я не чую. Гони-гони!

- Да я гоню! Машина, холера, не бойкая!

Выскочив у ворот, Сомов вдруг остановился. Было, наверное, часов девять. Высоко на горе ходило стадо. На березах уже висели золотые пряди. Еще день-два, и начнут косить хлеб. Пока его не было, у дома Глуховых выросли забор и высокие ворота. Ставни были открыты. И Сомову до боли захотелось, чтобы из ворот вышла Катя! Он ждал напрасно. Потом он повернулся к Надиному дому. Ставни были закрыты... Опять нехорошее предчувствие засосало под сердцем. Занемели пальцы. Он толкнул калитку и прошел в дом. В доме у печки сидела Надя. Лицо ее, словно выбеленное известью, было потерянное.

- Надя! Что случилось, Надя?!

- Егор, бабушка умерла...

* * *

Схоронили Марью Касьяновну на старом кладбище у церкви.

Кладбище это стояло высоко над селом, и росли на нем могучие столетние пихты. К зиме пихты сбрасывали свой мягкий игольчатый наряд, а к весне вновь наряжались. Ребятишки бегали сюда собирать пихтовые шишки.

После похорон были поминки. Приехали родители Нади. Готовила на поминки Лукерья в своем доме, помогала ей Катя. Притихшая Роза тоже помогала, чем могла. К вечеру все поминавшие разошлись. Остались родители Нади. Сергей Лукьянович Истомин говорил мало. Мать Нади, Нина, нервно оглядывала дом, перебирала платочек и все глядела на дочку.

- Надя, - тихо сказал отец, - завтра домой.

- Да-да, домой! Только домой! - поддержала его жена.

Надя молча смотрела в окно.

- Что же я дома делать стану?.. Я же не спущусь с четвертого этажа.

- Квартиру поменяем. А как же по-другому?

- Оставьте девочку мне, - попросила Лукерья.

- А вы меня... Вы меня возьмете? Лукерья Лазаревна, возьмите!

Мать вскочила с места, заплакала:

- Это невозможно! Как же так, что ж ты домой не хочешь возвращаться?! Ведь мы не чужие! Мы же родители!

Сергей Лукьянович поднял свою красивую тяжелую голову и в упор посмотрел на дочь.

- Я не поеду, папа... Я от вас отвыкла, должно быть... Я понимаю, что жестоко это говорить, но лучше же правду сказать.

Сомов увидел, как Надя похожа на своего отца. В ней, как и в нем, были удивительная сила духа и сосредоточенность в себе.

- Уж сёдня-то споров бы и не надо, - сказала Лукерья, - погоревать-то бы о Марье... Как это вот - выйду, а ее нет? Как же?.. Ведь пятьдесят годов без малого мы на лавочке вместе просидели! Уж она-то меня дождется! Ох, не было лучше у меня подруженьки.

Отец встал, обнял Надю своими огромными ручищами:

- Тогда мы поедем. Живи! Я через неделю к тебе, к воскресенью.

- Отец, что ты говоришь! - вскрикнула Нина.

Надя прижалась к отцу, и Сомову стало ясно, что в нем тоже Наденька искала вот такого сильного и умного человека, как ее отец. Он видел, что их любовь друг к другу - любовь высокая, крепкая.

- Надя поедет с нами! - нервничала Нина.

Сергей Лукьянович посмотрел на дочь, взял за плечи жену:

- Поедем, милая... Завтра с утра на работу. То-сё! Пока доедем...

- Наденька! - закричала мать.

- Мама, не надо, пожалуйста... - поморщилась Надя.

- Мне без тебя... - Дальше она не смогла говорить.

Наконец кое-как распрощались. Сомов вышел проводить Истоминых. Приехали они на своем стареньком, но очень ходком "Запорожце". Попрощались. Сергей Лукьянович усадил жену, укрыл ей спину пледом.

- Она у меня все простужается... - Помолчав, он сказал: - Я ведь отца вашего хорошо знал... Надю поберегите... Она хорошая...

Пожав руку Сомову, он сел в машину.

Сомов дождался, когда красные огни исчезли за поворотом, и пошел в дом. Лукерья ушла в свою спальню молиться. Наде она постелила в "холодной" комнате. Зимой она не отапливалась, и жили в ней только летом. Окна выходили во двор. Сомов прошел к Наде.

- Тебе тут удобно?

- Очень...

- Ты устала?

- Да. Мне кажется, я сейчас упаду и буду долго спать... И просто не знаю, как проснусь... Очень будет страшно проснуться. Это невозможно осознать... Моя бабушка сейчас лежит в земле... И никогда... Я никогда ее больше не увижу! Знаешь, я очень люблю маму. Я люблю ее меньше, чем отца, но я ее очень люблю! Это я нарочно так с ней. Иначе она будет плакать и плакать. И отец ее любит. Она очень нежная... Вот, Егор, выходит, что смерть все-таки есть. А я не очень в нее верила. Приходит, Егор, такой момент... Вот и ко мне пришло это время. Когда я вернулась с кладбища, поняла, что больше никого у меня нет! Есть, конечно, ты, но... Ты не мой!.. Хотя ты мой... Я не могу, не могу! - Надя уткнулась в подушку.

Сомов подошел и положил ей руки на плечи:

- Успокойся.

- Ах, Егор, вместо счастья я даю людям только горе! Это нестерпимо больно! Иди, иначе я опять...

Но Сомов подошел ближе:

- Надюша... Ты мне только скажи, и я сделаю так, как ты захочешь.

- Я знаю... - Надя вдруг улыбнулась Сомову. - Я знаю, Егор! Я это сейчас поняла. Главное, что я люблю! Я, не кто-нибудь другой! А любовь это и есть Бог... Я люблю! Я способна любить, а значит, верить и веровать! Это счастье... Наверное, грех сегодня так говорить. Но я говорю то, что думаю...

Когда Сомов простился и вышел, была ночь. Спать не хотелось, в доме было жарко оттого, что целый день готовили. Уходя, он заглянул к Лукерье:

- Теть, я пройдусь...

- Иди, иди, а то уж шибко жарко!

Сомов вышел на темный двор. Виляя белым хвостом, выскочил Бобка.

- Где же ты обитаешь, друг сердечный? - Сомов поерошил собаку и вышел.

Спустившись к реке, он ощутил прохладу. Стояла середина лета. Над землей холодно горел Млечный Путь. Его сияние надолго притягивало глаз. Сомов пошел вверх по реке, прямо по гальке, которая звонко, с каким-то щебетом скользила под ногами. Не доходя до старой мельницы, он увидел костер и пошел на огонь. У костра сидели трое. Двоих он узнал сразу - Розу и Семена Бляхина. Третий Яшка-паромщик. Сомов подошел, поздоровался.

- Я тебя давно увидела, - хрипловато сказала Роза. Белое платье с нее Лукерья сняла, и теперь Роза была в новеньком - в клеточку.

- Сидим вот, - начал Бляхин, - а Яшка врет!

- Чё вру?! Чё вру?! - беспокойно заговорил Яков. - Точно я видел! Говорил он как-то неспокойно, отрывисто, точно лаял. - Гляжу, значится, гляжу, а она идет...

- Это он про Марью Истомину. Будто он душу ее видел, - пояснил Бляхин.

- Чё перебиваешь? Неинтересно - иди себе! - остановила Бляхина Роза.

Получив такую поддержку, Яшка продолжал увереннее:

- Идет-то прям отсель! - и он показал пальцем на белевшую в темноте церковь. - А темень - глаз коли! Темень-то темень, а я ее вижу! Думаю, может, перекреститься? Ведь я крещеный же! Потом думаю - не, не поможет! А она подходит, да молода-молода! В такое растерянье меня ввела, прямо до сердечного колотенья! - Маленькие черные глазки Яшки округлились. Шрам его стал багроветь, ноздри подергиваться. - И ладно бы, чё я ее вижу, и все, тако бывает со мной, а главно - я-то не выпивши, а пахнет кисло, как после сварки, вот она в чем, главна примета! Как она подошла, гляжу - Царица небесная, да то Надька, внучка ее! Ей-Богу, внучка! Она пальцем погрозила, на речку встала, прямо как на стекло, и пошла вверх, как навроде в Саяны подалась!

Яшка от своего рассказа сам мелко дрожал, и капли пота, как бусинки, блестели на его выгнутом казацком носу. Бляхин вскочил с места и побежал к реке. Слышно было, как он пьет воду, черпая ее горстями и шумно втягивая. Роза подвинулась к Сомову:

- Около вас посижу. Страшно тут с имя! Они прям как черти! И чё бесятся?