Острова и капитаны - Крапивин Владислав Петрович. Страница 89
Перепуганный и злой Толик ухватил его за шиворот:
— Где тебя носило?
Гай, вертя шеей, объяснил. Толик дал ему легкого леща, велел быть рядом и спросил подошедшего Ревского, нельзя ли вставить в фильм сцену, где беспутного юнгу дерут линьками.
Ревский улыбнулся Гаю и сказал, что, к сожалению, нельзя: не позволяет лимит пленки. Юнгу еще придется снимать на вантах, под распущенными парусами, когда он кричит матросам долгожданную весть: «Остров! Вижу остров!» Это будет во какой финал фильма! С Каменевым уже договорились.
Слово «остров» отозвалось в Гае сладким и тревожным эхом. И он не подскочил, не завопил от радости, а спросил тихо:
— Сегодня?
— Ну, что ты, дорогой, где сегодня? Это надо снимать на ходу, в плавании. Дня через три…
— Шурик, ты спятил? — возмутился Толик. — Я, между прочим, в этом городе на работе!
Но Ревский сказал, что снимать будет не Толика. Его роль уже сыграна и, безусловно, войдет в историю мирового кино. А Гаю на сутки придется выйти с киногруппой в море. Ничего с ним, с Гаем, не случится, смотреть будут в десять глаз. А Толик пускай спокойно сидит в лаборатории и конструирует свои хитрые аппараты во славу отечественной науки…
— Ага, буду я сидеть спокойно, когда он шастает по вантам!
— Разве лучше, когда князь Гаймуратов один шастает по окрестностям? — ехидно спросил Ревский. Толик вздохнул.
При мысли о плавании под парусами радость Гая стала настолько громадной, что даже как-то придавила. Он отошел к фальшборту и сел в узкой тени. И с полчаса был такой — съежившийся и присмиревший. Боялся: не захочет ли судьба уравновесить его счастье каким-нибудь печальным случаем? Потому что в жизни всегда все перемешано, а сегодня что-то слишком много навалилось на Гая одних только счастливых неожиданностей.
Хотя нет, не только. Мысли его о горьких расставаниях и слезы — это, может быть, и есть та черная гирька, чтобы уравнять на весах радость и печаль? А воспоминание о гранате!
«Ну, чего ты? Чего ты опять?» — сказал себе Гай.
Все-таки радостей было не в пример больше. Гай привалился к фальшборту, вытянул на горячее солнце ноги и закрыл глаза. Кричали чайки…
В четыре часа опять началась съемка. Но уже без Гая, без шеренги пиратов. Снимали только тех шестерых. Как они подходят к борту и зашитый в парусину капитан с привязанным к ногам ядром скользит с носилок, чтобы скрыться в пучине.
На самом деле в пучине он не скрывался. Внизу у борта стояла шлюпка с курсантами, они ловили манекен. Сцену снимали трижды, и всякий раз из шлюпки долетали сердитые вопли: чучело было увесистым, ядро, хотя и деревянное, — крепким.
Теперь Гай смотрел на похоронный обряд спокойно. Прежняя печаль еле заметным осадком еще лежала на душе, но грустных мыслей не было. И Гай наконец разобрал последние строки песни:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова.
Беззаботен и смел там мальчишечий смех,
Там по плечи густая трава.
Мы останемся жить навсегда-навсегда
В этой лучшей из найденных стран.
А пока среди туч нам сияет звезда —
Та, которую выбрал секстан.
«Опять про острова», — подумал Гай. В этих совпадениях с его собственной сказкой чудилась счастливая примета…
Пираты сдавали Косте оружие. Гаю довелось подержать две кривые сабли и пощелкать курками трех пистолетов. Девица-фотограф по имени Иза (то есть Изольда) сняла его одним из многочисленных аппаратов, когда он стоял с саблей под мышкой и «кольтами» навскидку. Обещала карточку.
Подошел одноглазый пират. Оказалось, что это и есть Витя Храпченко, утопивший толедский кинжал. Витя отцепил бороду, сдвинул на лоб повязку и сказал, что кинжал вот он. Витя его не топил, а только сделал вид. По просьбе курсантов. Они надеялись, что начальство разрешит понырять за пропажей, но старпом даже думать об этом запретил: глубина-то больше пятнадцати метров. Костя сказал, что за такие шуточки Вите следует «выставить глаз всерьез». Витя заржал…
День, словно спохватившись, что был длиннее всяких пределов, поспешно сменился вечером. Солнце светилось красной медью и быстро съезжало к сизой облачной полоске над морем у Константиновского равелина. С топотом выбегали и выстраивались курсанты. Когда солнце совсем утонуло в дымке, на военных кораблях негромко и слегка печально заиграли трубачи — сигнал «спуск флага». Красный флаг «Крузенштерна», хотя и без сигнала, тоже пополз с кормового флагштока. Гай торопливо встал прямо. Конечно, он стоял в стороне от курсантского строя, но флаг «Крузенштерна» был теперь немного и его флаг.
Гая окликнула Настя. Велела сдавать казенное имущество: башмаки и фуфайку. Гай с сожалением переоделся. А катер все не приходил. Небо стало совсем ночным. Круглая луна, которая недавно была почти незаметной и розовой от смущения, засияла, как прожектор. Палуба отливала желтым светом, рубки волшебно белели. От мачт и снастей падали четкие тени.
Гай вдохнул посвежевший воздух с запахом моря и корабля, с лунным светом, и на миг показалось, что все ему снится. Он подошел к Толику и Ревскому, которые беседовали у фальшборта. Толик молча притянул Гая к себе. Ревский сказал:
— Накладок сегодня кошмарное количество. Но с Гаем получилось здорово. Лучшие кадры.
Гай съежил плечи.
— Не надо эти кадры. Выключите их из картины…
— Да ты что! Зачем?
— Ну… — Гай ощутил, как опять царапнулись в горле слезинки. — Потому что это не так…
— Что не так, Гай? — осторожно спросил Ревский.
— Потому что… нечестно. Я не про этого капитана думал…
— Я понял, — мягко проговорил Ревский. — Конечно, ты думал не про эту куклу на носилках. Про что-то свое… Но ведь го-ре-то не бывает нечестным. Люди будут смотреть этот фильм, и, может, каждый вспомнит какую-то свою печаль. На то, брат ты мой, искусство и существует. Согласен?
— Не знаю, — вздохнул Гай.
Толик сказал:
— У меня, по правде говоря, тогда тоже в горле заскребло.
Гай поднял глаза: правда?
— Вспомнил, как в детстве про лейтенанта Головачева читал, — задумчиво объяснил Толик. — Как его хоронили на острове Святой Елены. А потом про Курганова…
— Ты о чем это? — спросил Шурик.
— А помнишь ту папку, с которой вы меня поймали? Ну, в первый день знакомства… Я тащил рукопись для перепечатки…
Толик стал рассказывать Ревскому то, что Гай уже знал (знал, а все равно интересно слушать). Гай стоял рядом, и ему было хорошо, только слегка покачивало на гудящих от усталости ногах. Вдруг заныл в ступне вчерашний ядовитый укол. Гай сбросил незашнурованный кед и поставил ногу на теплую черную тень на досках палубы. Боль угасла.
— … Такие вот совпадения: и тогда Крузенштерн, и сейчас. И снова встреча… — сказал Толик.
— Это хорошо, что снова, — тихо отозвался Ревский. — Это даже представить невозможно, как здорово… А то ведь…
— Да… А знаешь, Шурик, эта рукопись была для меня тогда не просто повесть. Она… ну, как бы часть жизни. Я все, что читал в ней, на себя прикидывал. И она помогла мне в те дни… Ну, после той истории, когда я сбежал от вас в походе… Как вспомню этот случай, тошно становится. До сих пор…
Шурик спрятал серьезность под шутливым полувопросом:
— Наверно, сейчас инженер-конструктор Нечаев уже не боится гроз…
Гай почувствовал невидимую в тени улыбку Толика.
— Да и ты, Шурка, не тот. Внешне все такой же, а характер… Посмотрел я, как ты тут командуешь, подумал: «Где тот мальчик в матроске?»
— В нашем деле иначе нельзя, пропадешь… Но мальчик во мне, внутри, — без улыбки сказал Ревский. — Я с ним иногда советуюсь, если трудно.