Дни поздней осени - Сергиенко Константин Константинович. Страница 28

— Значит, она не умерла? — пробормотала я.

— Эх! — Он только махнул рукой. — Я вычеркнул ее из жизни, но она почувствовала, что я уцелел, и сразу письмо. Я этого ждал, я ждал этого, Маша!

— Что же теперь будет?

— По-моему, она не способна на истинное страдание. Единственное, что может мучить ее, — уязвленное самолюбие. Отвечать не стану.

Он сказал это решительно, но руки его дрожали, и он забыл поцеловать меня на прощание.

23.30. Оставшийся день как в тумане. Кто-то приходил в гости, пили чай, даже в карты играли, но я двигалась и говорила словно манекен. Зато в карты играла чрезвычайно удачно. Пошла в свою комнату спать, взяла тебя, мой дневник, и хладнокровно все описала. «Не думай, Маша, не думай. Мы вместе и навсегда». Эта фраза безостановочно крутится в памяти наподобие заклинания. Вот так поворот событий! Умершая воскресла, а расцветшая было Маша соответственно поникла. Состояние мое ужасно. В наш несравненный союз вторглось третье лицо.

26 августа. Воскресенье

Застала его бледным, невыспавшимся. Он сидел в кресле, раскрытое письмо лежало на столе.

— Так-то вот, Маша... — сказал он, а сам даже не встал навстречу.

Сердце упало. Всю ночь не спала, думала, как он встретит, с каким лицом, какими словами. Это было так важно. Он мог сказать мне что-нибудь ласковое, а произнес всего лишь: «Так-то вот, Маша...»

Принялась убирать. Воды принесла, протерла пыль. Господин Блютнер поглядывал на меня с сочувствием. А он все сидел в каком-то оцепенении, бесцельно смотрел в окно.

— Поставить вам чай? — спросила я дрожащим голосом.

— Когда ты перестанешь называть меня на «вы»? Он переменился ко мне, я это видела, он переменился! И так мгновенно. Стоило получить письмо.

— Нет, нет, — сказал он, как бы отвечая безмолвному моему укору, — все остается по-прежнему. Но дело в том, дело в том, Маша...

Я застыла с тряпкой в руках.

— Она в больнице... Я позвонил сегодня, узнал...

Я молчала.

— Она в больнице... — повторил он беспомощно.

— Что же делать? — спросила я.

— Надо поехать, узнать... Быть может, это серьезно. Мне не сказали, почему в больнице...

— Раз человек болен... — начала я, но не смогла закончить, слезы подступили к горлу.

А он ничего не заметил. Стал собираться в Москву.

— Я скоро вернусь. Забежишь вечерком?

Но я ушла, едва попрощавшись.

Нет, не пошла я вечером. Да и трудно было пойти, Костычевы явились с визитом. Пили чай, рассуждали о литературе. Заставили меня сесть за инструмент, и я деревянными пальцами отбарабанила какой-то вальс. Дима принес новую книгу, стихи. Сказал со значением, что в магазине и даже в библиотеке их не достанешь. Я мельком глянула на фамилию автора, интереса не проявила, и стихи унесла Аня. Дима бросал на меня серьезные взгляды.

— Ты стала другая, Маша.

— Чем же?

— Совсем другая. Что-то случилось?

Да, хотела ответить, случилось. Но слезы выступили на глазах, и я быстро ушла наверх. Случилось, Дима, случилось. У меня случилось. Только не знаю что. Хоть бы мне кто сказал. Посоветовал кто-то. А что у меня случилось? «Что-то случилось». Роман есть такой, но я не читала. Да и зачем читать? «Ты стала совсем другая, Маша». Я стала другая, Дима. Я стала другая, другая, и это случилось. А больше пока ничего.

27 августа. Понедельник

Он не приехал вчера. И сегодня его еще нет на даче.

Такая тоска охватила. Вдруг он совсем не вернется? Вдруг останется с той и забудет меня навсегда? Бродила как неприкаянная. Наши готовятся к переезду, укладываются понемногу. Мама пыталась запрячь в работу меня, но я уклонилась, сославшись на головную боль. Да, последнее время голова частенько болит. И это от беспрестанных мыслей. Как там у него в больнице? О чем они говорили, чем это кончится для меня? Пыталась представить ее облик, к зеркалу подходила, рассматривала себя. Картина безрадостная. Цвет лица блеклый, глаза потухшие, под ними круги. Сама от себя отшатнешься.

16.30. Еще раз была на Черной даче. Не приехал. У меня испортился аппетит. Мама спросила, почему не ем. Я снова про головную боль. Забеспокоились. Стали меж собой говорить, что голова у меня болит слишком часто. Надо показаться врачу. Надо, конечно, надо. Надо показаться врачу. Только где вы найдете такого, который бы меня излечил? Который бы вынул из меня беспокойство, страх и тревогу? Вставил на их место уверенность. Который бы меня излечил. Да нет же, не то слово. Который бы нас обручил. Мама и тетя Туся, где вы найдете врача, который лечит кольцами? Маленькими колечками, на свет горячими, на ощупь холодными. Он надевает кольцо на палец и тотчас излечивает от головных болей, от приступов страха, от тошноты, от астмы, от гриппа и воспаления легких. От дальтонизма и клаустрофобии, от мании преследования и мании непонимания, от одиночества и молчаливости, от неустроенности и бессонницы, от литературной болезни по имени преждевременность. И даже слово «преждевременность» он лечит от чрезмерной длительности и разреженности, когда его пишешь вразрядку. Ах, мама, если бы ты знала, как я люблю его. Как мне тоскливо сегодня, как я боюсь его потерять. А ты любила кого-нибудь, мама? Кого ты любила, папу? Разве любовь кончается простым нахождением подле друг друга? Почему все так тускло между тобой и папой? Ах, мама, если б ты видела нас. Когда мы вместе, звезда опускается с неба и садится мне на плечо, как птица. Когда мы вместе, старый рояль превращается в венского музыканта и радуется нашей любви. Веришь ли, мама, в гости к нам ходят Глан и Джей Гетсби. Они называют меня Единственной. Да, да, Единственной, которая не изменяет. Ты ведь знаешь, как эти люди любили. И за свою любовь они поплатились жизнью. Но они не упали духом. Им хочется встретить такую любовь, которую всегда искали. И вот они ходят к нам, глядят на нас, утешаются. Они называют меня Единственной, которая не изменяет.

Да, мама, да. Я люблю его беззаветно. И буду ему верна всю жизнь.

22.30. Тошно мне, тошно. Переезд послезавтра. Если он вдруг не вернется, значит, все. Значит, кончено и больше мы не увидимся никогда.

28 августа. Вторник

Был красный закат. Говорят, такие закаты к ветреным дням, к перемене погоды. Но мне кажется, красный закат к перемене жизни. Он красный, горячий. Страдальчески красный с черными перьями облаков.

В этот вечер он вернулся на дачу. Вернулся, чтобы завтра уехать снова. Лицо его в озаренье заката казалось воспаленным, в глазах блестели тревожные огоньки.

— Красный закат, — сказал он.

Мы сидели в полукруглой беседке, покосившейся, с проваленным полом. Безумно кричали галки.

— Тебе не холодно? — спросил он. — Вечер холодный.

Он был уже несколько раз в больнице. Она тяжело больна, и надо помочь. Пока она там лежит, он будет ее навещать, для этого переедет в Москву.

— Мне кажется, на всей земле сейчас пусто, только одни мы с тобой. Смотри, по небу разлито одиночество.

Он обнял меня и прижал к себе:

— Нам невозможно с тобой разлучиться.

— А как же она?

Он не ответил.

А небо густело, и вот уже оно было кровяным сгустком. Зловеще горели окна, и крыша сумрачно накалилась.

— Мы обручимся с тобой в последний день августа. Мне удалось договориться опять. Не опоздаешь?

Мы выбрали место встречи снова у Пушкина в те же три часа, словно хотели проверить судьбу. Сбой она допустила или вершила свой замысел.

— Неповторимый закат. Ах, Маша, сегодня мне что-то тревожно...