Журавленок и молнии (с илл.) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 67
— Не впишет. Он от нас ушел.
«Правда? «— с удивлением и тревогой взглянул на него Журка.
«Правда».
Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни — все равно горе.
И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку — и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки…
— …Журавин, ты слышишь?
— Что?
— В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись?
…И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны.
— Журавин!..
— Журавин!..
— Журавин!..
То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина — ей так хотелось увидеть себя на экране! И все из-за него, из-за Журки…
— Журавин, как ты не можешь понять…
Он может. Он все понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота.
В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями.
— Жу-ра-вин!
— Да подождите! — отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. Ну, подождите, дайте подумать…
И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа.
А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от их напора, от угроз и уговоров, — от слов — таких верных и справедливых, что с ними невозможно спорить. Как он может спорить? Что он возразит этим людям, которые сильнее, умнее, старше?
Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал:
— Нет.
Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку все же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала:
— Ничего не знаю. Не велено открывать. — И ушла, ворча и звеня ключами.
— Отомстили, — хмыкнул Горька.
— Глупо, — сказал Журка. — Думают, что ли, что мы обратно пойдем?
Он устало сел на скамейку у дверей. Журка тоже. В окнах стоял пасмурный свет, и это ничуть не удивило Журку. Столько времени продолжался этот бой там, наверху! Конечно, уже вечер…
Журка поставил перед собой шпагу, уперся щекой в рукоятку. Посмотрел на Горьку. Тот сидел, уронив руки между коленей, обтянутых шахматными штанинами.
— Правда, отец ушел? — спросил Журка.
— Правда. Три дня назад.
— Горька… Плохо, да?
— Не знаю… Мать изводится.
— Горька, ты… Ты меня прости.
— За что? — как-то необычно ласково спросил Горька.
— За все. За вчерашний день.
— Ой, да ладно тебе. Я же понимаю…
— С этим Валеркой… Видишь, он…
— Да понимаю я. Куда тебе деваться, раз он сказал про брата… Наверно, у каждого человека должен быть брат…
— Наверно, — сказал Журка и поднял голову.
И Горька поднял голову. И убрал с глаз медные пряди.
— Я про это не раз думал, — сказал Горька.
— Про брата? Чтобы у каждого?
— Да.
— Тогда давай, — сказал Журка. После того, что было в зале, после спора и упорства, слез и решительности он чувствовал, что надо теперь говорить без ложного смущения — честно и ясно. Такая пришла минута.
— Давай, — отозвался Горька, и глаза его посветлели.
— Давай. Чтобы ты и Валерка, и Ришка, и я… Это же можно!
— Можно.
— Это будет в тысячу раз лучше машины…
— Какой машины?
— Да так, это моя фантазия… Потом я расскажу.
— Ты расскажи…
— Вот пойдем домой — и расскажу.
— Ладно… А как пойдем? Не в этом же! — Горька дернул себя за пышную манжету на узком рукаве.
«Да, в самом деле, — подумал Журка. — Но, значит, надо идти к Маргарите, просить, чтобы открыли раздевалку…»
— Нет уж, туда я больше не пойду, — сумрачно сказал он.
— Я тоже…
— Лучше уж так идти домой… Нет, правда. Три квартала пробежать. Если кто удивится и спросит, скажем: из драмкружка. Что особенного? А форму и сумки потом отсюда заберем.
— Тебе-то хорошо, ты все-таки принц. А я в этом клоунском наряде… Всем людям на потеху… Лучше уж совсем голым.
— Придумаешь тоже…
— А чего? Никто и не удивится, наоборот, скажут: молодцы. Скинули одежду, чтоб не замочить, и лупят в трусах под дождем!
— Под каким дождем?
— Ты что, не видишь?
За окнами прошелся по листьям резкий ветер, закрутились на асфальте пыльные вихри. И Журка наконец понял, что совсем еще не вечер, а просто надвинулась грозовая туча.
Мигнул розовый свет, а через несколько секунд прокатился над школой рокочущий гул. И ударили по стеклам большие капли.
— Ура! — сказал Журка. — Погода за нас! Ну-ка, расстегни мне сзади воротник…
— Давай… Готово. Журка, а зачем у тебя галстук под майкой? Я еще утром заметил…
— Надо. На счастье.
Они скатали в тугие муфты свои придворные доспехи и выскочили в тамбур. Дождь с нарастающей силой бил по автобусам у крыльца, над серебристым фургоном висела белая водяная пыль.
— Ну, дает, — сказал Горька и зябко переступил тонкими ногами.
— Да ничего, прорвемся! Нам не страшен серый волк! Бежим?
— Ага! Раз, два…
— Нет, постой! Вот как трахнет гром — сразу рвем!
Гром трахнул немедленно. И они бросились под упругие безжалостные струи. Ой-ей-ей какие холодные!
Но это сперва холодные. А потом ничего. Только очень уж здорово хлещут.
Сквозь ливень, сквозь мгновенные розовые вспышки и грохот майской грозы Журка и Горька мчались вниз по Крутому переулку. Журка почти захлебывался ливнем. Скользкий асфальт больно бил по босым пяткам и вырывался из-под ног. Промокший галстук (Журка его так и не снял) прилип к телу. Было жутковато и весело.
— Журка, не отставай!
— Я лечу! Только очень скользко!
Их обгоняли бурливые ручьи. Вернее, это был уже один поток, несущийся по мостовой и тротуарам.
Внизу, недалеко от Парковой улицы, вода с ревом срывалась в черный провал — в широкую, сантиметров тридцать, щель, которая открылась на мостовой и как бы разрубила правую часть дороги.
— Во какая пасть! Водопады глотает! — на бегу крикнул Горька. И оглянулся: — Журка, ты что?
А Журка стоял. Вода бурлила у его щиколоток и уносилась в гудящую пустоту. Журка сделал осторожный шаг — ближе к провалу. Пласт лопнувшего асфальта упруго закачался под ступнями.
— Ты что! — заорал подлетевший Горька. — Смоет! Или провалишься!
— А что там такое?
В это время огненная линия полоснула над крышами и трахнула так, что, казалось, на секунду остановился дождь. А потом захлестал пуще прежнего. Черная пустота втягивала в себя потоки.
— Что там? — опять крикнул Журка.
— Черт его знает! Какой-то подземный канал открылся или труба! Канализация какая-нибудь!