Выстрел - Рыбаков Анатолий Наумович. Страница 12
– Смазливый мальчишка, но для такой королевы?! – Он нахмурился. – Мне не нравится твой Миша Поляков.
– Мой?! Я его сам терпеть не могу. А вы его хвалили, он вам очень понравился.
Не обращая внимания на упрек, Валентин Валентинович продолжал:
– У него слишком тяжелый взгляд. Даже странно в таком юном возрасте. Я не люблю, когда на меня так смотрят.
На эстраде небритый поэт в рваных сандалиях на босу ногу, завывая, читал стихи о том, как замечательно быть дикарем, ходить по Африке нагишом с одной только бамбуковой палкой… «И бей по голове бамбуковой палкой…» – это при встрече с врагом. «Ее тихонько оглушь и делай с нею все, что хочешь…» – при встрече с женщиной.
– Да, мой друг, – сказал Валентин Валентинович, – мы честные труженики и, как кто то сказал, должны стоять над схваткой.
– Это сказал Ромен Роллан.
– Молодец Ромен Роллан! Хорошо сказал! Однако…
Он задумался, помешал ложечкой в чашке и с горечью заключил:
– Однако некоторые, как будто неглупые интеллигентные люди все еще в плену сословных предрассудков. Революция их ничему не научила. Я не все принимаю в нашей действительности. Больше того, я расхожусь с ней в ряде вопросов. Но, мой друг, согласись, что сословные предрассудки – это мещанство.
– О ком вы говорите?
– Понимаешь, для некоторых слово «агент заготовитель» звучит несолидно, слишком плебейски… Какой то там агентик…
– Кто может так мыслить в наше время!
– В общем, банальная история – я влюбился, – признался Валентин Валентинович.
– Без взаимности?
– Допускаю.
– Этого не может быть. Что вас смущает?
– Ну, хотя бы разница в возрасте. Мне двадцать пять, ей семнадцать.
– Мой папа старше мамы на двенадцать лет.
– Еще одно: ей надо учиться.
– Пусть учится, чему это мешает?
– Слушай, а ты о ком? – спросил Валентин Валентинович.
– О той, в которую вы влюблены.
– Кто она?
Юра с недоумением посмотрел на Валентина Валентиновича:
– Я думал, это Люда…
– Ты угадал. А как ты угадал?
– Это совсем не трудно угадать. В нее многие влюблены.
– А она?
– Ни в кого.
– А ты в нее не влюблен?
– Был, – признался Юра, – но потом надоело: снежная королева с принципами. Хорошая вообще девчонка и хорошенькая, а вот какая то очень одинокая.
– Да? При таких родителях?
– Возможно, в родителях как раз все дело, – ответил Юра. – Они несовременны.
– В каком смысле?
– Папаша знает три языка, мамаша – два.
– Ты прав, мой друг, это чересчур.
– И при всем том, – продолжал Юра, – поразительная детскость, инфантильность. До сих пор устраивают елку, вы подумайте! И веселятся, как дети. Папаша стоит на табурете, украшает, мамаша тайком готовит подарки, утром их находят под елкой, все в диком восторге – их, видите ли, подложил Дед Мороз… Вот в такие игры они до сих пор играют, и не только на рождество, а при любом случае…
Валентин Валентинович медленно потягивал кофе, помешивая его ложечкой, задумчиво посматривал в зал. Взгляд его задержался на Эллен Буш.
– Красавица окружена циркачами, я их узнаю по физиономиям.
– Да, вероятно.
– Один к ней очень внимателен.
– Это ее брат.
– Нет, ведь брат тот, блондин, ты с ним поздоровался.
– Да.
– А я имею в виду шатена, видишь, такой крепкий парень. Впрочем, все они крепкие ребята. Боюсь, что шансы нашего Миши очень малы.
– Шансы… – Юра презрительно скривил губы. – Аскет, как все они… «Любовь возможна только на общей идейной основе». Какая же может быть общая идейная основа с циркачкой? Она даже не комсомолка.
– Но ты сам сказал, что он в нее влюблен.
– Тайком, вопреки собственным убеждениям.
– Да, мой друг, – сказал Валентин Валентинович, – я уже имел случай тебе говорить: папиросы «Ира» не все, что осталось от старого мира. Остались страсти человеческие… – Он поднял палец. – Извечные, непреходящие страсти; важно не быть их рабом… Я должен работать, должен делать свое будущее, но и мне хочется спокойствия, уюта, заботливой женской руки. С тринадцати лет я зарабатываю свой кусок хлеба, я пережил мировую войну, гражданскую, потерял родителей, меня швыряло, как щепку, я устал. Но, – он развел руками, – в этой семье несколько поколений носили форменные инженерные фуражки. А я? Я простой агентик. У меня даже нет родословной. У лошадей есть родословная, а у меня нет. Какая родословная может быть у агентика? Он возникает из ничего, снабжает! Разве порядочные родители отдадут свою дочь человеку, возникшему из ничего?
Юра пожал плечами:
– Родители? Кто с этим считается?
– Я считаюсь! – воскликнул Валентин Валентинович. – Я в этом смысле консерватор. Я хочу не семейных раздоров, а семейного согласия.
– Ольга Дмитриевна к вам благосклонна, мне кажется, благодарна за тот случай во дворе, – сказал Юра, – она добрая и делит людей только на хороших и плохих. Середины нет. Вас она наверняка относит к хорошим.
– Она – возможно. А Николай Львович?
– Да, перед ним как то робеешь, и все равно Ольга Дмитриевна главная. А Люда еще главнее.
– Да, все сложно, очень сложно, – задумчиво проговорил Валентин Валентинович, – и все же… И все же… И все же ты меня обнадежил. Да, да, представь себе: ты меня обнадежил.
– Что ж, – сказал Юра, – мне это очень приятно слышать.
– И я тебе скажу, чем ты меня обнадежил, – продолжал Валентин Валентинович, – но прежде всего извини меня, не обижайся, я решительно не разделяю твоей иронии.
– Иронии?
– Ты пренебрежительно отозвался о елке у Зиминых, а я, например, на этом вырос, мой друг. Елка – это мое детство. У меня сердце защемило, когда ты заговорил об этом.
– Вы меня не так поняли, – попытался оправдаться Юра. – Когда то ж у нас устраивалась елка, но Люда выросла из этого, а ее родители тем более.
– Нет, мой дорогой, – покачал головой Валентин Валентинович, – не надо кривить душой; в данном случае ты поддался нашему прозаическому времени: елки нынче не в моде. Ты не устоял перед этим, а Зимины устояли… И это вызывает еще большую симпатию к ним и уважение, если хочешь.
– И мне они нравятся… Я просто хотел…
– Украшают елку, – перебил его Валентин Валентинович. – Это так прекрасно, так человечно. Играют – это чудесно! Ты ходишь со мной на бега – неужели только ради выигрыша?
– Ну что вы! – Возмущение Юры прозвучало не слишком натурально.
– Меня на бегах привлекает прежде всего зрелище. Люблю лошадей, их бег!.. – продолжал Валентин Валентинович. – Тотализатор для меня не деньги, а именно игра, азарт, риск, рад выигрышу, самому пустяковому… И подарки под елкой: грошовые – а сколько радости! Сюрприз, неожиданность, знак внимания…
Завывающего про Африку поэта сменил другой, в рубахе навыпуск, в лаптях, онучах; читал что то про деревню, тихо, задумчиво. Что именно читал, слышно не было.
Валентин Валентинович пристально посмотрел на Юру:
– Можешь оказать мне услугу?
– Какую?
– Так друзьям не отвечают. Если друг просит оказать услугу, ему отвечают: пожалуйста, любую!
– Пожалуйста, любую, – улыбаясь, повторил Юра.
Валентин Валентинович вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую коробку, обтянутую сафьяном. В ее углублениях блестели инструменты для маникюра: ножнички, щипчики, пилочки.
Любуясь набором, Валентин Валентинович сказал:
– Из Парижа, последнее достижение косметической техники. Хочу презентовать Ольге Дмитриевне. Но как это сделать?
– Подарите.
Валентин Валентинович поморщился:
– Это невозможно: она не возьмет. Нужно именно то, о чем мы с тобой говорили, – игра, веселая игра, в этом весь смысл. Нужен сюрприз, что то таинственное, загадочное. Ты бываешь у них, положи это незаметно на трельяж Ольге Дмитриевне.
– Я?! – Юра был поражен. – Это невозможно…
– Почему?
– Я редко бываю у Люды, и всегда кто то есть дома, хотя бы та же Люда. Как я пройду в спальню к Ольге Дмитриевне? Проще попросить Люду.