Место Снов - Веркин Эдуард. Страница 59

Зимин прошел чертополох почти до половины, остановился и сел. На какую-то кочку. Уходить было нельзя. Зимин это понимал. Но и вернуться он тоже… Тяжело было возвращаться.

Тяжело. Он вспомнил, как в первый раз увидел Леху. Тогда. Возле озера. Вспомнил, как они играли с Игги, вспомнил борщ. А Лара тогда еще сказала…

Зимин хлопнул себя по щеке. Сильно хлопнул, чтобы почувствовать. И еще разок. После чего Зимин побежал назад.

Дракон не открыл глаз, и Зимин был благодарен ему за это.

Он спит, решил Зимин, конечно, спит. Спит, а что ему еще делать? Спит, видит свои, драконьи сны.

Интересно, что снится драконам?

Интересно, о чем мечтают драконы?

Небо, скорее всего. Наверняка. Говорят, что самолетам снится небо, драконам же просто обязано сниться небо. Розовое утреннее небо. Или сине-полуденное небо. И даже черное небо перед грозой. А может, даже зимнее небо, хотя зимы Леха, наверное, никогда не видел.

Или, может быть, им снятся битвы? Им должны сниться битвы. Огонь, лязг металла, дымные столбы по горизонту, кровь героев. Музыка сражений.

Он спит, подумал Зимин. Он спит, и ему не будет больно, это ведь дракон. Валькирия, поющая песнь войны, равнодушная к боли и смерти, несущая огонь птица.

Зимин осторожно раздвинул пластинки панциря в нужном месте, за левым крылом, приложил к коже клинок и быстро навалился всем телом на рукоятку.

Леха вздрогнул. Из левой ноздри вырвался дымок.

По шкуре запрыгали разноцветные искры, запахло арбузом, огурцами и, как показалось Зимину, земляникой. Зимин предусмотрительно отскочил подальше.

Искры плясали все быстрее и быстрее, панцирь дал трещину, и из нее вырвался на волю упругий белый свет. Затем панцирь лопнул в другом месте, и снова вспыхнул свет. Панцирь стал расседаться, и свет лился уже беспрерывно. Он был таким плотным, что поднялся ветер.

Сначала Зимин смотрел на этот белый вихрь, потом глаза у него заболели, он их закрыл и чувствовал лишь тепло, вспышки и движение воздуха – все быстрее, быстрее и быстрее.

Все кончилось, и Зимин открыл глаза.

Лехи не было. В ложбинке, где он лежал, рассеивались искры и маленькие торнадо, улитки быстро расползались по норам.

Дракон ушел к звезде.

Зимин подобрал горячий еще меч и отправился к дому, злобно напевая песенку про хитрого поганца Лиса, который говорил на поганом, затерянном в далеком космосе, астероиде, что каждый поганец в ответе за каждую отдельно прирученную мурену. Зимин ругал поганых гуманистов, размахивал мечом и, как настоящий Чапаев, сек чертополох.

Из зарослей Зимин вышел в окончательно недобром настроении и хотел было поджечь дом, но передумал. Во-первых, спичек не было, а во-вторых, Зимин подумал… Короче, Зимин подумал, что не стоит дом поджигать, дом этого не заслуживает, а заслуживает он другого.

Зимин набрал побольше слюны и плюнул.

– Дрянь! – крикнул он. – Такая же, как все! Обыкновенная!

И сразу ему стало стыдно. Зимин подумал, что, может быть, он это зря, может быть, Лара вынуждена была уйти по каким-нибудь безотлагательным обстоятельствам. И что дракон Леха откуда-нибудь сверху наблюдает за ним и разочаровывается в его поведении. И чтобы не сделать еще чего-нибудь поганого, Зимин ушел.

Он не увидел, как рухнул дом, вспыхнула пылью черепица, обвалились ставни, как чертополох, вырвавшись из земли, захватил Звенящий Бор.

Глава 23

Славянская готика

Тытырин улегся на поваленную березу и принялся обкладывать себя дисками, выпиленными из древесного ствола. Он прикладывал куски дерева аккуратно и вплотную друг к другу, в результате чего оказался покрыт круглыми деревяшками с ног до головы.

– Это древотерапия, – пояснил Тытырин. – То есть лечение древесной силой. Таким образом я получаю подпитку от самой земли-матушки. От истоков, от корней. Творческая энергия шпарит, аж горлынь захлебывает. А мреть уходит, уходит мреть… И еще от заболеваний суставов помогает, от ломоты костной. Еще на солнце хорошо лежать, тоже славная подпитка, но у меня кожа слабая, на солнце я сгораю.

– Понятно, – сказал Зимин. – А ты как подпитку получаешь? Тоже дровами обкладываешься?

– Медитативным путем получаю, – ответил Снегирь. – Медитирую, духовные практики, знаешь ли, провожу…

– Он в гробу лежит! – меленько засмеялся Тытырин.

Зимин не особо удивился. Чего удивительного? Чувак лежит в гробу. Ничего. Рано или поздно все в гробу будут лежать. Если повезет, конечно.

– Это не гроб! – возразил Снегирь. – Это отрицатель. Когда ложишься в отрицатель, то отрицаешь весь суетный мир, и в голову начинают приходить удивительные мысли. Светлые мысли, суесловие ваше уходит… Извините, чувствую прилив, надо бежать.

И Снегирь забежал за избушку, будто у него случился прилив не светлых мыслей, а совсем другого.

– Ну не придурок ли? – спросил Тытырин.

И повертел пальцем у виска. Зимин пожал плечами. Он обошел вокруг хибары – хотелось посмотреть на отрицатель.

На заднем дворе стояла большая бочка с водой, а рядом с ней – отрицатель.

В бочке бесились похожие на томагавки личинки комаров, на отрицателе сидел Снегирь. По виду отрицатель был на самом деле точь-в-точь как гроб. Только не приличный гроб, не ромбический, а примерно такой, какие изготовляют воспитанники профтехучилищ для детей с отставаниями в развитии – обычный квадратный ящик из груботесанных досок.

И еще. Справа и слева к гробу большими коваными гвоздями были прибиты круглые деревянные колеса.

– Вот тебе и гроб на колесиках… – задумчиво сказал Зимин. – Представлял немного по-другому…

Он подошел к отрицателю и вежливо пнул колесо ногой.

– Странная особенность мышления, – заметил Снегирь. – Каждый, кто видит мой отрицатель, называет его гробом на колесиках. Книжки надо в детстве хорошие читать, а не байки друг другу в подворотне рассказывать. Ты там еще красную руку поищи…

– А по виду все равно гроб, – сказал Зимин. – Как ни крути.

– Так задумано, – ответил Снегирь. – Если бы это была бочка, то я бы думал, что лежу в бочке, и никакого эффекта не испытал бы. В лучшем случае, я почувствовал бы себя Диогеном, а Диоген ничего не написал стоящего, только какашками в прохожих кидался. Поэтому отрицатель и смахивает на гроб. Я забираюсь в него… Знаешь, особенно хорошо забираться в него осенью. Я выкатываю его в рощу, ставлю под дуб. Лежишь, а по крышке шлепают падающие желуди! Супер! Будто комья земли стучат… Такие мысли начинают возникать – ого-го! Жаль, что внутри темно, ничего записать нельзя. Хотя знаешь, я слышал от достоверных людей, что Генри Миллер [47] всегда в гробу писал… Знаешь, сейчас я работаю над планом романа, он называется «Проецируя Гаутаму»… пока рабочее название, неважно. В этом самом романе чувак отрезает себе голову и пришивает ее к заднице бульмастифа… Поэтому мне пора полежать в моем гробу, то есть в отрицателе.

Снегирь сдвинул крышку.

Внутри отрицатель был ничуть не привлекательнее, чем снаружи. Те же груботесанные доски. И все.

Снегирь запрыгнул в отрицатель, задвинул крышку и затих.

Зимин остался один. Он сидел на полешке, слушал. В роще куковала кукушка, что было необычно и забавно. Зимин не удержался и спросил, сколько ему жить, хотя раньше таких вопросов он кукушкам никогда не задавал, опасался, что мало дадут.

Кукушка, впрочем, оказалась нежадной и щедро откуковала Зимину сто тринадцать лет. Зимин был удивлен, так долго прожить он и не помышлял, но по большому счету и против не был. На сто четырнадцатом году кукушка поперхнулась, а может, увлеклась упитанным короедом – так или иначе, она замолчала. Вокруг распространилась лесная тишина, и Зимину от этой тишины стало как-то скучновато. Надо было что-то сделать. Если чего-нибудь не начнешь делать, то начнешь вспоминать, а вспоминать Зимину не хотелось.

Он подумал, что неплохо было бы, наверное, полежать в гробу. Вернее, в отрицателе. Чтобы стало еще тише.