Мушкетер и фея (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 46
Конечно, они еще многое выясняли, уточняли, беседовали по телефону с Борисом Ивановичем и весь следующий день учили Джонни, как себя вести в дороге. Но это было даже приятно. Это как бы входило в подготовку к путешествию.
Джонни сперва проявлял спокойствие и выдержку, но к вечеру не выдержал и объявил, что пора собираться. И выволок из-под шкафа пыльный чемодан.
— У тебя завтра еще целый день, — сказала мама.
— Ты сама говоришь, что я все делаю в последний момент, — упрекнул Джонни.
Он положил в чемодан общую тетрадь, чтобы вести путевой дневник. Потом карандаши — основной и два запасных. Мыло, пасту, щетку, полотенце. Фонарик — ночи на юге очень темные. Потом раскопал на антресолях кеды, а в шкафу полинялые шорты и две майки с изображением спортсмена-лучника.
— Джонни, ты спятил, — осторожно сказал папа. — Сейчас там не лето и даже не весна.
— Борис Иванович говорит, что в Крыму нынче очень тепло.
— Но не настолько же…
— Борис Иванович говорит, что, может быть, даже миндаль скоро зацветет.
— Миндаль цветет не раньше конца марта…
— А Борис Иванович говорит…
— Кроме того, миндаль совсем не свидетельствует о теплой погоде. Он…
— Ну, папа! — сказал Джонни, как человек, у которого отбирают сказку. — Чего раньше времени спорить? Там увидим.
Отец махнул рукой. Они с мамой собирались в Дом культуры на концерт московского пианиста. И через полчаса Джонни остался наедине с чемоданом.
Пусто стало и как-то сразу расхотелось торопиться. Но все же Джоннина радость не прошла. Просто она сделалась тихая и спокойная. Отчетливо тикал будильник, сделанный в виде золотого ключика. В кухне, как сытый медвежонок, урчал новый холодильник. Эти звуки отзывались еле слышным звоном в тонких елочных шарах. Шары тихонько поворачивались на длинных нитках.
Джонни прикрыл чемодан и подумал: чем бы заняться? Пойти покататься с вала или включить телевизор? Но вместо этого он устроился в кресле перед елкой и стал разглядывать игрушки.
Игрушки были разные. Некоторые Джонни помнил, как помнил себя, они появлялись на елке каждый год. Например, этот желтый ватный цыпленок (порядком потрепанный) и эти старые серебряные рыбки. Но были и совсем новые звезды, фонарики и несколько блестящих шаров — малиновых и зеленых. Они походили на маленькие планеты…
Джонни смотрел на елку и тихонько прощался с ней. С зимой, со снежными каникулами. Завтра вечером укатит в Москву, а потом — туда, где нет ни снега, ни холода и где цветет загадочный миндаль.
Что это за цветы? Джонни раньше слышал такое название, но внимания не обращал. А сейчас задумался.
«Мин-даль, — сказал он одними губами. — Мин… даль…» Слово перекатывалось на языке, как стеклянная бусина. Урони — и зазвонит на полу.
Интересно, что это слово значит? А может, оно из нескольких слов?
«Мин» — по-голландски значит «мой». В книге «Петр Первый» Меншиков называл Петра «мин херц». Значит, «мое сердце». «Мин даль». Значит, «мой даль»? А что такое «даль»? Если бы даль «моя» — тогда понятно: широта какая-то, простор. Но здесь — «мой»… А если даль — это «он», тогда что?
Или кто?
Был человек с такой фамилией — Даль — друг Пушкина. Врач и писатель. Он еще словарь написал… Нет, цветы здесь ни при чем… Но зато словарь близко, у папы на стеллаже. И там слово «миндаль», конечно, есть!
Джонни вытянул с полки том с буквами «И — О» на корешке и нашел, что хотел. И узнал, что миндаль — это «дерево Amygdalus communis и плод или орех его…». И дальше были еще объяснения про бобовник и персик и так далее. Но не было ни слова, какие у миндаля цветы. Джонни огорченно повертел книгу. Она была в ярко-желтом переплете. Папа купил словарь в букинистической лавке, тома были растрепанные, без корочек, и пришлось их отдать в переплетную мастерскую. В мастерской нашелся только такой коленкор — будто лепестки подсолнуха.
— Мин-даль… — опять сказал тихонько Джонни, и ему показалось, что цветы миндаля такого же цвета, как корочки словаря.
Он поставил книгу, но к елке не вернулся, а прилег на диван у отцовского письменного стола — щекой на упругий валик. И стал смотреть на оконное стекло, которое было с одного угла затянуто морозным кружевом. Ледяные узорчатые листья искрились, небо за окошком начинало зеленовато светиться. Джонни улыбнулся, он понял, что сейчас в оконный квадрат станет медленно вплывать желтый, запрокинутый на корму кораблик…
Джонни не дождался кораблика. Потому что небо стало синим и очень высоким. И его сделалось много. Кругом. А сам Джонни оказался на крепостном валу, но это был не тот знакомый вал в их городе. Гораздо выше. И невдалеке начиналось и убегало в дальнюю даль море, и оно было еще синее, чем небо.
На валу и на всем берегу сплошь цвели желтые деревья.
Это был не печальный осенний цвет, а солнечный, очень теплый. Летний. Как у одуванчиков, когда они в конце мая высыпают на лужайках. Цветущие деревья закрывали склоны и берег яркими грудами. Листьев не было, зато желтые гроздья цветов сплошь покрывали ветки и стволы. Громадные гроздья, по форме похожие на соцветия черемухи, только гораздо крупнее.
Цветочная гроздь качалась у самой Джонниной щеки. Джонни разглядел выпуклые лепестки, прожилки на них и мохнатые, как ножки шмеля, тычинки. От всплеска громадной радости Джонни зажмурился и глубоко-глубоко вдохнул теплый южный воздух. Солнце ласково трогало ресницы и лоб. У желтого миндаля запах был как у одуванчиков, когда в них с размаха зароешься лицом.
— Ура… — шепотом сказал Джонни. — Ой, какое ура… — Раскинул тонкие, незагорелые еще руки, оттолкнулся упругими кедами и кинулся со склона к морю.
Солнечный цвет летел ему навстречу. Пушистые лепестки облепили белую майку со стрелком из лука, мягко чиркали по голым рукам и ногам, губы стали сладковатыми от пыльцы. А Джонни все мчался и теперь понимал, что бежит не с вала, а с крутой пирамиды, заросшей по самую верхушку желтым миндалем. Ветки делались все гуще, наконец сплелись в сетку, подхватили, подкинули над желтой рощей легонького Джонни… И он ничуть не испугался, потому что падать стал медленно-медлен-но. И купался в солнечном тепле. И знал, что мягкие ветки подбросят его снова…
Слово «миндаль» тихонько звенело в воздухе — как стекляшки, которые девчонки просыпали на каменные ступени. «Миндаль… даль… даль… динь… длинь…»
И когда желтые деревья погасли и Джонни понял, что этот перезвон — телефонный сигнал в прихожей, он ничуть не огорчился. Короткий южный сон был как неожиданный подарок. Еще одна радость ко многим радостям, которые ждали Джонни впереди. В этом сне все было такое настоящее, что Джонни запомнит его навсегда.
Телефон сыпал негромкий, но длинный и настойчивый звон. Джонни понял: это междугородный сигнал. Он не удивился. Двоюродная сестра Вера часто звонила из Москвы. И сейчас это, конечно, она. Будет передавать приветы от себя, от Валентина Эдуардовича и спрашивать, не приедет ли Джонни в гости. Небось и билет на какую-нибудь столичную елку для него раздобыла.
А он не приедет, он не может! Скоро он будет далеко-далеко! У самого моря!
Джонни, сияя, выскочил в прихожую. Подхватил скользкую трубку.
— Это ты, Вера?
— Это я, — сказал тонкий голос. Чуточку знакомый, но непонятно чей. — Это ты, Джонни?
— Я… А ты? Ты кто?
— Юрка!
— Какой Юрка?
— Ну, это я! Молчанов!
Снова о пирамидах
Тревожиться было нечего. Совершенно нечего. И все-таки Джонни слегка вздрогнул. И спросил сердито, чтобы эту непонятную тревогу прогнать:
— Ты откуда взялся? Уже приехал?
— Нет, я из «Березки».
«А зачем звонишь?» — спросил Джонни. То есть нет, не спросил. Хотел только, но почему-то удержался. Сам не знал почему.
— Я не из самой «Березки», а со станции, — торопливо и звонко сказал Юрик (так чисто было слышно, будто он рядышком). — Тут будка автоматная, на ближние города, вот я и звоню. По пять копеек спускаю.