Истории про девочку Эмили - Монтгомери Люси Мод. Страница 36

Они были странной парой, но чувствовали себя вдвоем совершенно счастливыми. Жители Блэр-Уотер считали кузена Джимми неудачником и «дурачком». Но он жил в идеальном мире, который был неведом ни одному из них. Каждый год он читал свои стихи на этом самом месте, пока варил картофель свиньям, и для него тихий уголок под елями был населен призраками двух десятков чудесных золотых октябрей. Кузен Джимми выглядел довольно странно и нелепо — сутулый, морщинистый, не слишком опрятный — и сопровождал свою декламацию неловкими жестами. Но то был его час: не «дурачок Джимми Марри», но принц в своем собственном королевстве стоял под елями. На время он становился сильным, молодым, величественным и красивым — признанным мастером песни для внимающего ему восхищенного мира. Ни один из его процветающих, благоразумных соседей никогда не переживал такого часа. И кузен Джимми не поменялся бы местами ни с одним из них. Эмили, слушая его, смутно сознавала, что, если бы не злополучное падение в колодец Молодого Месяца, этот странный маленький человек мог бы блистать талантами при дворах королей.

Но Элизабет толкнула его в колодец Молодого Месяца, и в результате он варил картофель для свиней и читал свои стихи маленькой Эмили — Эмили, которая сама писала стихи и так любила эти вечера, что, отправляясь в постель, никак не могла уснуть, пока не сочинит краткое их описание. «Вспышка», вызванная каким-нибудь новым впечатлением, приходила почти каждый вечер. Женщина-ветер проносилась мимо или напевала в качающихся над головой ветвях — Эмили никогда еще не была так близка к тому, чтобы наконец увидеть ее; в холодном воздухе стоял смолистый запах горящих еловых шишек, которые кузен Джимми насыпал лопатой под котел; пушистый котенок Эмили — Майк Второй — резвился рядом, как маленький очаровательный демон ночи; огонь пылал во мраке, маня красотой своего красного свечения; со всех сторон доносились приятные, похожие на чей-то шепот, негромкие звуки; глубокий сумрак лежал вокруг, полный тайн, которые никогда не открывает дневной свет… а над всем этим раскинулось усыпанное звездами лиловое небо.

Иногда к ним присоединялись Илзи и Тедди. Эмили всегда знала, что Тедди пришел, так как, приближаясь к старому саду, он высвистывал свой «сигнал» — тот, который использовал именно для нее — забавную, прелестную коротенькую мелодию, как три звонкие птичьи нотки: первая средней высоты, вторая повыше, а третья угасала чарующе долго, становясь все ниже и благозвучнее, точь-в-точь как эхо в стихотворении «Песнь рожка», которое делалось все отчетливее, замирая в отдалении. Этот сигнал всегда странно действовал на Эмили: ей казалось, что он, как по волшебству, вытягивает сердце из ее груди… и она не может не следовать за ним. Она думала, что Тедди, вероятно, смог бы этими тремя магическими нотами вызвать ее к себе даже с другого конца света. Услышав их, она всякий раз торопливо бежала через сад к калитке, чтобы сказать Тедди, хочет ли кузен Джимми его видеть или нет, так как лишь в некоторые, особые вечера кузен Джимми соглашался на присутствие кого-либо еще, кроме нее. Он никогда не читал свои стихи в присутствии Илзи или Тедди, но всегда рассказывал им волшебные сказки или реальные истории о давно умерших Марри, похороненных на кладбище возле озера, и эти истории были иногда не менее чудесными, чем сказки. Иногда Илзи декламировала, что получалось у нее в этом уголке сада лучше, чем в любом другом месте; иногда Тедди, лежа врастяжку на земле рядом с большим котлом, рисовал при свете огня кузена Джимми, помешивающего картофель, или Илзи и Эмили, танцующих рука об руку вокруг него, словно две маленькие колдуньи, или маленькую озорную усатую мордочку Майка, высунувшегося из-за старого камня, или множество странных, смутно различимых лиц, вглядывающихся в огонь из темноты за пределами заколдованного круга света. Они проводили там совершенно чудесные вечера, эти четверо детей.

— Ах, Илзи, разве тебе не нравится ночной мир? — как-то раз горячо воскликнула Эмили.

Илзи со счастливым видом огляделась вокруг… бедная, заброшенная маленькая Илзи, которая нашла в дружбе с Эмили то, чего ей не хватало всю ее короткую жизнь, и которую, даже теперь, лишь чувства, пробужденные этой дружбой, вели к ее истинному призванию.

— Нравится, — сказала она. — И… когда я здесь — вот так… я всегда верю, что Бог есть.

Наконец картофель был готов. Кузен Джимми всегда давал каждому из них по картофелине, прежде чем растолочь содержимое котла вместе с отрубями. Каждый разламывал свою картофелину на кусочки на тарелке из березовой коры, посыпал солью, которую Эмили хранила в маленькой коробке под корнями самой большой ели, и с аппетитом съедал. Никакие боги не вкушали на своих пирах ничего столь восхитительного, как этот картофель. Затем через морозную темноту до них доносился ласковый, серебристый голос тети Лоры. Илзи и Тедди бежали домой, а Эмили ловила Майка Второго и запирала его для безопасности на ночь в собачьей конуре — в Молодом Месяце уже много лет не было собаки, но конуру по-прежнему заботливо сохраняли и белили каждую весну. Сердце Эмили было бы разбито навеки, если бы что-нибудь случилось с Майком Вторым.

Его подарил ей Старый Келли, жестянщик. Старый Келли вот уже тридцать лет каждые две недели с мая по ноябрь проезжал через Блэр-Уотер, восседая на переднем сиденье своего ярко-красного фургончика, запряженного пыльным рыжим пони. Этот пони обладал той странной иноходью и внешностью, что присущи всем пони мелких сельских торговцев — безмятежной неспешностью и худобой клячи, которая столкнулась в жизни с немалыми трудностями и преодолела их исключительно терпением и выносливостью. Ярко-красный фургончик катил по дороге под металлический грохот и звяканье, и две высоченные горки жестяных кастрюль на его плоской, обвязанной веревками крыше отражали солнце с таким слепящим блеском, что Старый Келли казался сияющим светилом своей собственной маленькой планетарной системы. Воинственно торчавшие по углам фургончика новые метлы придавали вагону сходство с триумфальной колесницей. Эмили втайне мечтала когда-нибудь прокатиться в фургончике Старого Келли. Ей казалось, что это было бы необыкновенно приятно.

Они со Старым Келли были большими друзьями. Ей нравилось его красное, чисто выбритое лицо, ласковые, лучистые голубые глаза, жесткие, как щетка, светло-рыжие волосы, торчащие из-под цилиндра, и забавно сложенный в трубочку рот, формой которого Келли был обязан отчасти природе, а отчасти привычке постоянно насвистывать. У него всегда имелся для нее маленький кулечек «лимонного драже» или разноцветный леденец, который он украдкой всовывал ей в карман, когда тетя Элизабет не смотрела в их сторону. И он никогда не забывал сообщить ей, что, по его предположениям, она скоро будет думать о замужестве: Старый Келли полагал, что самый надежный способ добиться расположения особы женского пола, какого бы возраста она ни была, — это дразнить ее насчет замужества.

Однажды вместо леденца он вынул из заднего ящика своего фургончика пушистого серого котенка и сказал, что это для нее. Эмили приняла подарок с восторгом, но, когда Старый Келли, под грохот и звон кастрюль, отъехал от ворот, тетя Элизабет сказала ей, что в Молодом Месяце вполне достаточно кошек и больше не требуется.

— О, пожалуйста, тетя Элизабет, позвольте мне оставить его, — умоляла Эмили. — Вам от него не будет никакого беспокойства. У меня есть опыт воспитания кошек. И мне так одиноко без котеночка. Задира Сэл до того одичала, бегая с амбарными кошками, что я не могу быть так близка с ней, как раньше… и ее никогда не было приятно обнимать. Пожалуйста, тетя Элизабет.

Но тетя Элизабет не желала слышать никаких «пожалуйста». Она была в очень плохом настроении в тот день… почему-то… никто точно не знал почему. В таком расположении духа ее невозможно было урезонить. Она не пожелала слушать никого — Лоре и кузену Джимми пришлось прикусить языки; а затем кузен Джимми получил распоряжение отнести серого котенка к озеру и утопить. Эмили разразилась слезами, услышав такой жестокий приказ, и это рассердило тетю Элизабет еще больше. Она была так разгневана, что кузен Джимми не осмелился осуществить свое первоначальное намерение спрятать котенка в амбаре.