Невеста оборотня - Билл Альфред. Страница 4

— Но я не думал… — прервал он меня.

— Это мисс Пейдж из Мериленда, моя кузина, которую мой дядя ожидает вот уже целую неделю, — продолжил я со всей решительностью, всем своим видом показывая ему, что мои слова не нуждаются в дальнейших пояснениях. Затем, уже из окна кареты, я вновь обратился к мосье де Сен-Лаупу:

— Уверен, сэр, что, учитывая данные обстоятельства, вы извините меня. Вы можете, тем не менее, продолжая свой путь, добраться до Хай-стрит и вашего временного жилья. Мой дядя с удовольствием будет ждать вас у себя после ужина. О'ревуар!

— Я очарован вашим вниманием, — ответил он вполне учтиво; и мы отъехали, оставив его, все еще державшего шляпу в руке, на обочине. Но лицо француза вновь стало таким же огненно-красным, каким оно уже было дважды за этот день. Однако его взгляд был адресован не мне. Он пристально всматривался во что-то на экипаже, находящееся чуть-чуть надо мной. Я высунулся из окна кареты, вытянув шею насколько это было возможно, чтобы увидеть, что же могло так сильно заинтересовать его, и мне удалось на мгновение поймать взглядом служанку Фелиции. Она, продолжая сидеть на скамье для слуг позади экипажа, круто обернулась в сторону француза; сильные, чистые линии ее рта и подбородка были четко видны на фоне вечернего неба — казалось, что она, потрясенная, пожирает иноземца глазами.

— Вы проехали сегодня много миль, кузина Фелиция? — спросил я, как только устроился на заднем сиденье кареты. В маленьком объеме экипажа, оказавшись так близко от девушки, я почувствовал, что моя голова вновь пошла кругом.

— Я думаю, не более 15 миль , кузен Роберт, — ответила она застенчиво, а ее опущенные ресницы почти касались нежных, румяных щек. — Вчера мы проехали свыше 30 миль , поэтому дали отдохнуть лошадям и в путь сегодня отправились позже.

— Это те самые лошади, на которых вы выехали из Мериленда, кузина Фелиция?

— Именно они, кузен Роберт. — Но теперь ее ресницы были подняты, ее глаза весело смотрели на меня; а в мягком изгибе ее губ таилась улыбка, рождающая ямочку на левой щеке. — Да, кузен. Дороги в основном были превосходные. Я думала, что Филадельфия необыкновенно большой город, но Нью-Йорк еще веселей и ярче. Погода нам благоприятствовала; я ни разу чрезмерно не уставала, и…

— Вот-вот! — рассмеялся я, уловив смысл ее шутливых замечаний. — Если вы и дальше будете столь же расточительны по отношению к темам нашего разговора, то как мы станем поддерживать беседу, пока не достигнем дядюшкиного дома?

— Расскажите мне об этом отвратительном маленьком французе, — неожиданно сказала Фелиция, сделавшись вдруг такой серьезной, что я был поражен глубокой сосредоточенностью ее прекрасного лица, сохранившего тем не менее живость и непередаваемую прелесть. — Я допускаю, что он может не быть таким плохим, как то впечатление, какое он произвел на меня, иначе он не мог бы находиться в вашем обществе, и мой дядя не пригласил бы его к себе в дом в этот вечер. Но все же, кто он?

Я рассказал ей то немногое, что знал сам, добавив, что она не должна строго судить француза за его манеры, столь отличные от тех, к коим привыкли мы, американцы, и которым он еще не успел обучиться.

— О да, — пожала она плечами, — конечно. Но в нем есть что-то ужасное. Быть может, это его длинные зубы: они так не соответствуют его короткому толстому телу. А как он раскраснелся и каким свирепым стал его взгляд, когда вы, садясь в экипаж, повернулись к нему спиной, и он понял, что вы не намерены представить его мне! Я была бы с ним настороже, кузен Роберт. Он почувствовал себя глубоко оскорбленным, а я уверена, что он умеет быть опасным, — добавила Фелиция серьезно.

— Вероятно, ваша служанка разделяет ваши опасения, — сказал я, — Либо это так, либо мосье де Сен-Лауп поразил ее воображение.

— А, Уэшти! Это бедное создание провело свои девические годы на Гаити, ухаживая за матерью, высеченной почти до смерти. Она в принципе ненавидит всех французов. Но вот что я намерена сказать вам об этом человеке, кузен Роберт. Никто и никогда не производил на меня столь странное и неприятное впечатление, и еще — он был глубоко оскорблен.

— Я только имел в виду преподать ему урок американских манер, — весело произнес я и открыл дверцу кареты, так как экипаж остановился перед домом нашего дядюшки, а сам дядя Баркли, возвратившись после трудового дня домой, как раз поднимался по пологим ступеням из чистого белого камня к парадной двери дома, окруженного железной оградой, к которому вела от самых ворот вымощенная кирпичом дорожка. Пока он не видел нас, я успел одним быстрым взглядом уловить то впечатление усталости, которое производили его склоненная на грудь голова и опущенные плечи. Но как только он услышал скрип колес нашего остановившегося экипажа, он тут же распрямил свои плечи и, полный достоинства, сошел к нам навстречу. Я заметил, как Фелиция бросила быстрый и испуганный взгляд на его шикорополое пальто и парик, которые он продолжал носить, невзирая на моду, изменившую фасоны, после того как услышал, что в этой одежде он похож на президента Вашингтона. Дядя приветствовал ее одной из своих тщательно составленных фраз и по-отечески заключил в объятия, затем повернулся, чтобы поздороваться с ее слугами и рекомендовать их под начало Барри, своего верного дворецкого и камердинера, который в этот момент торопливо спускался по ступенькам, чтобы заняться размещением багажа. Фелиция быстро почувствовала искреннюю сердечность и природную доброту дяди, скрываемые под его внешней напыщенностью.

Девушка была забавна и непосредственна, а отнюдь не холодна и высокомерна, как повела бы себя на ее месте почти любая другая девушка; и она, с радостью согласившись принять на себя обязанности хозяйки дома, церемонно предложенные дядей, как во время ужина, так и впоследствии, показала, насколько органично подошла к укладу и традициям дома, и если выразить впечатление одной фразой, можно было бы сказать: более точное соответствие просто невозможно.

Дядя не послал обещанного на этот вечер приглашения мосье де Сен-Лаупу, но, любуясь милым лицом Фелиции и красивыми молодыми плечами, нежно белеющими в лучах серебряных подсвечников, стоящих вдоль обеденного стола из темного красного дерева, отправил ему записку с извинением; и я не знаю, что было приятнее наблюдать: его сдержанное восхищение вновь воцарившимся за его столом вдовца женским великолепием, или непринужденные дружелюбие и деликатность, с которыми молодая девушка в тот самый момент, когда он так хотел этого, приняла на себя каждую из своих новых обязанностей.

После ужина, среди немного старомодного изящества затемненной гостиной, отпертой и приготовленной для приема только за неделю до приезда Фелиции, девушка, заняв место у камина и укрепив полотно на снятые с дальней полки пяльцы, принялась смешить дядю своими рассказами о приключениях, случившихся с ней в пути. Спустя некоторое время он передал Фелиции ключ от клавесина, много лет бывшего только великолепным черно-красным, инкрустированным золотом саркофагом, безмолвно хранившим в себе музыку, и мягкая добрая улыбка светилась на его красивом лице, пока она, перебирая старые струны, извлекала из них аккомпанемент к печальным мелодиям Юга.

В половине десятого в столовую вошел Барри и поставил перед Фелицией поднос с графином рома, кувшином воды, сахаром и лимонами. Девушка сказала, что дома всегда ее приятной обязанностью было приготовление пунша для папы, но сегодня вечером мы должны дать ей подробные указания на этот счет, так как она никогда не видела двух джентльменов, имевших одинаковые вкусы. Она похвалила Барри за превосходный подогрев воды и с улыбкой отпустила его.

Мне приятно вспоминать эти маленькие подробности, составившие счастье первого вечера. Оно закончилось сразу же, почти в тот же момент, и никогда не возвращалось ни к одному из нас троих в течение многих недель. Фелиция встала с запотевшим дядиным стаканом пунша в руке.

— Нет-нет, — сказала она мне, — я сама передам его дядюшке. — Несколько шагов отделяли ее от кресла дяди, когда из груди девушки вдруг вырвался сдавленный крик, погребенный во взлетевших к губам ладонях; на мелкие осколки разлетелся упавший на вощеные доски пола стакан; она покачнулась и ее расширенные от необъятного ужаса глаза замерли на одном из высоких французских окон в конце комнаты.