Ребята Скобского дворца - Смирнов Василий Иванович. Страница 19

— Как тебе сказать... Стражника, который твоего отца застрелил, ты что — уважаешь? Городовых, а это тоже стражники, только на городской манер, ты тоже уважаешь?

— Нет, — признался Типка. — Притесняют они народ. Разве кто их уважает?!

— Правильно! — одобрил его ответ Максимов. — Городовые кому служат? Царю. Кого защищают? Царя, не тебя, — снова усмехнулся Максимов. — Теперь понял, почему мне не нравится твоя кличка?

Типка утвердительно кивнул головой. Ему очень пришелся по душе разговор Максимова.

— Меня уже не раз в участок водили! — гордо признался он.

Максимов снова нахмурился.

— По делу? — спросил он, — Или так, подобру-поздорову?

Царь замялся. За свою жизнь он неоднократно был бит дворниками за разные проделки на дворе и просто так, ни за что ни про что. Дубасили его взрослые. Трепали за уши городовые, снимая с рессор извозчичьих пролеток, когда Царь не хотел пешком путешествовать по городу... Обо всем было длинно и не совсем приятно рассказывать.

Максимов, очевидно, догадывался и не стал дожидаться ответа.

— Ну, об этом после поговорим, — успокоил он Типку, — Может быть, я тебя к себе в типографию устрою, — И он дружелюбно потрепал Царя по плечу.

— Чувствительно вас благодарим, дяденька, — опять выступила Фроська.

— Ну вот... и бесплатное представление начинается, — кивнул Максимов головой на проковылявшего мимо них бродячего музыканта с шарманкой за спиной и обезьянкой на плече.

Ребята побежали вслед за шарманщиком.

Едва ребята успели отойти от Максимова, как к нему, грузно шаркая опорками, приблизился Черт.

— Стой!.. — рявкнул он и, перекрестив Максимова, грозно спросил: — В б-бога веришь?

— Тебе что нужно? — миролюбиво спросил Максимов, хорошо знавший грузчика.

— Тебя, — ответил Черт, тяжело покачиваясь. От него нестерпимо разило крепким сивушным духом. — Зачем людей совращаешь?

Максимов уже более внимательно взглянул на опьяневшего грузчика.

— Эх, ты! — неодобрительно покачал он головой. — Рабочий человек, а ведешь себя, как полицейский крючок. Ты что, не узнаешь меня?

— Узнаю, — прогудел Черт, ближе подступая к Максимову и судорожно сжимая свои огромные кулаки. — Снова спрашиваю: в бога веришь? Молчишь!

Черт от дикой, неуемной ярости еще более побагровел.

— В тебя верю. Ты и есть бог. — Максимов ответил шутя, стараясь не раздражать пьяного. Он никак не ожидал, что произойдет дальше.

— Как? — спросил суеверный Черт, с нескрываемым ужасом глядя на Максимова и отступая от него на шаг. — Я... бог?..

Смелая мысль пришла в голову Максимову. Желая скорее отвязаться от пьяного, он даже перекрестил его и низко поклонился.

— Кланяюсь, как богу, — сказал он. Превратив ошеломленного Черта в бога, Максимов решительно повернулся спиной и пошел домой, размышляя, кто мог подослать опьяневшего грузчика. «Действует черная сотня», — тревожно думал он.

Черт остался один в величайшем потрясении.

— Я... бог?.. — бормотал он, ничего не соображая.

«Этот самый, в синем сюртуке, его натравил, — думал Максимов, поднимаясь к себе на четвертый этаж, где снимал комнату у престарелой глухой вдовы почтово-телеграфного чиновника. — Нужно будет поговорить с грузчиком, когда тот отрезвеет. Обязательно поговорю. Это дело так оставлять нельзя», — решил Максимов. И тут он вспомнил про свой разговор с Типкой и Фроськой, не зная, что ему больше понравилось: немногословная, рассудительная речь Царя и его серьезный, уже не детский взгляд или волнение черноглазой шустрой девчонки, с такой горячностью и с такой нескрываемой надеждой просившей за своего друга. Медленно он перебирал в уме своих знакомых. Их было много в Петрограде и в то же время очень мало. Не к каждому он мог запросто, открыто зайти. Да и адреса многих из них менялись, как листки отрывного календаря на стене.

Сам с детства пройдя тяжелую сиротскую школу жизни, Максимов любил ребят. И теперь, расхаживая по узкой полупустой комнате, где, кроме железной кровати под байковым одеялом, стола, нескольких стульев и этажерки с книгами, ничего больше не было, он вспомнил, как однажды в детстве ему тоже помогли. Деревенский учитель привез его в город и с большим трудом устроил на казенный счет в гимназию. Правда, доучиться ему не пришлось. Из шестого класса его исключили за дерзость и вольнодумие. Дальше найти свою дорогу в жизни было уже легче. Взглянув в раскрытое окно, выходившее на грязный двор, Максимов вздохнул.

«Скоро ли придет такое время, — подумал он, — когда эти хлопчики вырвутся на светлую, широкую дорогу, станут хозяевами жизни? Никто не назовет их вместо имени нелепыми кличками, не унизит, не оскорбит».

— Придет. Обязательно придет. И скоро! — нахмурившись, вслух произнес Максимов. И, глядя сверху на мелькавшего среди ребят в своей полосатой тельняшке и в рваном картузе, лихо заломленном набекрень, Типку, Максимов так же вслух промолвил: — Будь спокоен, Царь-царевич! Устроим тебя в люди, обязательно устроим...

В дверь постучали, и в комнату вошел пожилой мужчина в рабочей куртке. В руках у него белела свернутая в трубку газета.

— Максимов? — осведомился он, пытливо разглядывая механика и протягивая ему четырехпалую руку. Пятый палец у него на руке был почти начисто обрублен. — Кажется, встречались?

— Встречались, — спокойно подтвердил Максимов. — Вместе в шестом году в Литовском замке сидели. — И он назвал фамилию вошедшего.

— Точно, — подтвердил тот и положил на стол газету.

Максимов медленно развернул. Это был старый, еще предвоенный, годичной давности, июльский номер газеты «Правда», служивший теперь паролем. На первой странице крупным шрифтом выделялся подчеркнутый карандашом заголовок — призыв к забастовке.

— Понятно? — спросил пожилой мужчина, усаживаясь на стул. — Такова директива Петроградского комитета.

— А Ленин? — спросил Максимов. — Одобряет ли он в такое трудное время выступать?

— Письмо от него получили. Задача теперь — распространить.

В дверь снова постучали. В комнату вошел черноусый моряк в военной форме, на ленточке бескозырки у него чернели буквы: «Орел».

— Григорий Астафьев, — отрекомендовался он четырехпалому. С Максимовым моряк был уже знаком.

Если бы судомойка Аксинья из чайной «Огонек» заглянула в эту минуту к Максимову, то встретилась бы со своим двоюродным братом, которого она на дворе выдавала за мужа, выдумав историю с приворотным зельем.

Больше всего на свете ребята любили, когда на дворе у них появлялись акробаты, фокусники, музыканты, певцы. На даровое представление обычно собиралась громадная толпа скобарей. На этот раз на двор зашел кривоногий шарманщик грек в мешковатом длинном сюртуке, в коротких, гармошкой сапогах и в старой черной шляпе. На плече у шарманщика, позвякивая блестящей медной цепочкой, сидела маленькая коричневая обезьянка в пестрой, с бахромой, шерстяной юбочке и преуморительно корчила гримаски.

— Шарманщик! Шарманщик! С обезьянкой! — шумели вокруг.

Выйдя на середину двора, шарманщик снял со спины свой музыкальный ящик и, подставив под него деревянную ногу, посадил на шарманку обезьянку и негромко, хрипло заиграл; посматривая на многочисленные окна Скобского дворца, ожидал вознаграждения.

Царь, усиленно работая локтями, сразу же пробился вперед. Стоял он рядом с Фроськой. Стоял как зачарованный, не спуская глаз с маленькой шустрой обезьянки, которая, позвякивая цепочкой, сползла с плеча шарманщика и, спрыгнув вниз, неумело ковыляла по земле.

— Смотри-ка! На задних ногах ходит. Пляшет! В зеркало глядится! — раздавались восторженные возгласы ребятни и взрослых, окруживших шарманщика.

— Пьяная баба гуляет по базару! — громко объявлял шарманщик, не переставая крутить шарманку.

— Красная девица румянится и пудрится! — сообщал шарманщик. Лицо у него было усталое. Говорил он нечетко, плохо выговаривая отдельные слова.