Ребята Скобского дворца - Смирнов Василий Иванович. Страница 34

— На поезде придется ехать, — первая нарушила молчание Фроська.

— Ясное дело, не пешком же, — отозвался Копейка, обрадовавшись решению Царя.

— До Казани, наверное, тыща верст, не меньше, — добавил Цветок.

Все согласились.

Каждый из присутствовавших мысленно представил себе эту «тыщу» верст и еще больше проникся уважением к своему вожаку, которому предстояло в ближайшие дни одному одолеть такое огромное расстояние, и притом без единого гроша в кармане. Первым практически подошел к делу Серега Копейка. Он был торговый человек, имел самостоятельный заработок от продажи газет и знал, что нужно.

— Возьми, хмырь, у меня три рубля, — предложил он. — Чайник мне должен. Стребую с него немедленно и тебе отдам.

— Так Чайник тебе сразу и раскошелится, — скептически отозвался Цветок, с явным огорчением вспоминая свой нелепый разговор про щербатый пятак. — У него, жилы, оторванной подметки не выпросишь.

Все сразу зашумели.

— Пускай только попробует не отдать! — немедленно загорелась Фроська.

Хмурый Царь, благодарно посматривая на своих друзей, хранил гордое молчание. Скобари уже не спрашивали его совета. Каждый хотел чем-нибудь помочь Царю.

Дежуривший внизу у флигеля прачечной часовой, зорко охранявший новую резиденцию Царя, с опаской поглядывал по сторонам. Слишком шумно вели себя скобари на чердаке. Поэтому часовой очень обрадовался, когда из слухового окна поспешно полезли по водосточной трубе друзья Царя.

Инициативой по-прежнему владел Серега Копейка. Сорвав с головы Цветка картуз, он торжественно и бережно положил его замасленным верхом на камень. Немного помедлив, Копейка разыскал в многочисленных карманах жилетки свой счастливый щербатый медный пятак, бросил в картуз и выжидающе оглянулся. Примеру Копейки последовал Цветок.

Возле флигеля прачечной рядом с лежавшим на камне картузом остался часовой. Копейка с Фроськой немедленно отправились к чайной «Огонек» разыскивать Ванюшку Чайника. Цветок пошел по двору.

То там, то тут собирались кучки ребят. О чем-то шептались. Убегали домой и снова возвращались. Одним Цветок подносил к носу кулак, другим говорил что-то на ухо, горячо убеждая. Ребята то и дело появлялись в закоулке флигеля прачечной. Заботливо клали в лежавший на камне картуз кто копейку, кто две, а кто и медный грошик. Добровольный сбор на дорогу Царю шел успешно.

Ванюшка, Копейка и Фроська втроем стояли у подъезда и яростно пропирались. Шел неприятный для Ванюшки разговор о деньгах.

— Отдавай! — Копейка наступал на Ванюшку.

— Подождешь! Чего пристал? — сердился Ванюшка. — Будут деньги, отдам.

— Неси сейчас же! — неумолимо требовала и Фроська, буравя Ванюшку злыми, еще более почерневшими глазами.

Ванюшка бледнел и краснел, чувствуя угрызения совести. Фроська и Копейка не стали скрывать, что деньги предназначались Царю. Где находился Царь, по-прежнему оставалось для Ванюшки тайной. Но то, что он убежал из-под стражи и собирался теперь уходить в изгнание, Ванюшка понял сразу.

Как мог, Ванюшка хитрил, изворачивался. Глухое отчаяние все более овладевало им. Чувствовал он себя кругом виноватым.

— Ежели ты только сейчас не отдашь!.. — грозно наступал на него Копейка.

— Попробуй не отдай! — предупреждала и Фроська, глядя на него тигром.

Фроська видела, что Ванюшка от волнения тяжело дышит. «Значит, не потерял еще совесть», — думала она и еще решительнее подступала к Ванюшке, не давая ему передышки.

И Ванюшка сдался.

— Принесу, — пообещал он, меняясь в лице, и поплелся обратно на кухню чайной.

Фроська и Копейка остались дожидаться у подъезда. Ванюшка задыхался. У него был один-единственный выход.

«Возьму», — лихорадочно думал он, стараясь побороть нахлынувшее отчаяние. «Никто не заметит», — подбадривал он себя, решаясь на отчаянный шаг.

Раньше за буфет Ванюшка заходил смело, без какой-либо задней мысли. Теперь пробирался за стеклянную стойку буфета медленно и осторожно, трусливо озираясь по сторонам. Но окружающим не было никакого дела до Ванюшки.

Посетители, как обычно, шумели за столиками. Новая судомойка, молоденькая деревенская девушка, усердно звенела над лоханью посудой и ножами. Мать Ванюшки отпускала обеды половым. Дед неторопливо и важно прохаживался за буфетом, беседуя с кем-то из посетителей.

Взглянув в окно, Ванюшка снова увидел Фроську. Она стояла у подъезда, словно солдат на часах. А Ванюшка вертелся за буфетом, косился на серебряные монеты и медяки, лежавшие в ящике кассы в своих гнездах, на скомканные кредитки и, обливаясь холодным потом, терпеливо ждал. Дождавшись, когда дед отлучился из кухни, а мать разговаривала с Любкой, Ванюшка решительно запустил руку в деревянный ящик кассы. Вытащив из заднего отделения зелененькую трехрублевую ассигнацию, смял и сунул в карман. Мельком взглянув на мать, он еще более побелел. Широко раскрытыми глазами смотрела она на него и, очевидно, все видела.

Не раздумывая, со всех ног, чуть не сбив деда в дверях, Ванюшка бросился из-за буфета к выходной двери на двор.

— Принес? — сунулась к нему Фроська.

Ничего не говоря, Ванюшка сунул ей в руки злосчастную трехрублевку и опрометью помчался к воротам дома.

Вернуться обратно на кухню он не мог. Уже на улице, за углом возле булочной, Ванюшку догнала запыхавшаяся мать. Она схватила его за руку и повела домой. Ванюшка покорно шел рядом, не вырываясь, опустив голову и чувствуя в груди необычайную пустоту. В глаза матери он боялся взглянуть.

Когда совсем стемнело, Царь со своей свитой, соблюдая необходимую осторожность, вышел из Скобского дворца. Вдали на значительном расстоянии шли добровольцы разведчики. По сторонам и по противоположному тротуару шла охрана, готовая в любую минуту прийти на помощь к Царю. Царя провожали Серега Копейка, Цветок и Фроська.

Узелок с разной снедью, завернутый во Фроськин ситцевый платок, бережно нес Цветок. Копейка, охраняя Царя, шел с железной палкой в руках. Фроська шла рядом с Царем.

На перекрестке у Большого проспекта скобари расстались с Царем. Цветок отдал узелок с продуктами. Каждый стремился пожать руку Царю, сказать на прощание что-нибудь ласковое, значительное.

— Возвращайся к нам, Тип, — упавшим голосом попросила на прощание Фроська.

— Я в-вернусь, — пообещал Царь, как-то странно заморгав глазами и не узнавая своего разом обмякшего голоса. Впервые он уходил от своих верных друзей, ближе которых у Типки на белом свете уже никого не было.

Дальше, по людной освещенной улице, Царь пошел один.

Ночевал он на берегу Финского залива в Галерной гавани, забравшись под опрокинутую лодку. Спал долго — спешить было некуда. И когда вылез из-под лодки и стал греться на песке под лучами солнца, время незаметно подвинулось к полудню.

Забрав свой наполовину опорожненный узелок, бодро шагал Типка к Невскому. Шел и видел перед собой Фросю, ее черные глаза, слышал ее голос. Накануне, когда они вместе сидели на чердаке, она спросила:

— Ты что же, Тип, к нам никогда и не вернешься?

— Вернусь, — ответил он.

— Возвращайся, — тихо попросила она.

Ласкового слова для Фроси у Типки в ту минуту не нашлось. Не нашлось нужного слова и когда они расставались, хотя Фрося снова повторила свою просьбу: «Возвращайся к нам, Тип». Теперь Типка горько жалел, что так ничего и не сказал Фросе.

Закинув за спину узелок, сунув по своей неизменной привычке руку в карман широких штанов и выставив грудь в полосатой тельняшке, уходил Царь все дальше и дальше от Скобского дворца.

На Малом проспекте его внимание привлекло свеженаклеенное объявление главнокомандующего армией генерала Рузского о начавшихся забастовках в Петрограде. Генерал призывал рабочих не бастовать. Типка понимал теперь, что найденные им листовки имели какое-то отношение к приказу генерала Рузского.

Вдали, куда держал путь Типка, сияла на солнце громадная золотая голова Исаакия. Перед ней торчал, уткнувшись в безоблачное небо, острый как штык шпиль Адмиралтейства.