Большая игра - Гулев Димитр. Страница 13

— Крум, Крум, сынок, ты что, спишь?

Стоя на пороге, бабушка озабоченно смотрела на него.

— Ты не заболел?

— Уроки учу, бабушка! — сухо ответил Крум, чувствуя, что слова застревают в горле.

Бабушка тоже услышала напряженность в голосе внука и, притворив дверь, бесшумно ушла.

Позже, не сейчас, он поймет, что матери всегда оставляют сыновей наедине с самим собой: так надо, так требует их возмужание, потому что настал тот долгий и мучительно-сладкий период, когда сын уже не ребенок, но еще не мужчина.

Но это Крум поймет позже, а сейчас он чувствовал себя одиноким, покинутым всеми. Душевное смятение сменилось гневом, благородным возмущением: как бесцеремонно врываются взрослые к тебе в душу, как портят все!

Чавдар, бесспорно, принадлежал к миру взрослых. И когда Крум искал наиболее точное определение того, что он видел и что пытался понять, на ум приходило слово «похитили».

Лина была похищена Чавдаром. Конечно, похищена! Это слово оправдывало кипевшее в Круме возмущение, делало его гнев справедливым, а планы спасения его Дульсинеи реальными. Да, да! И нечего тут смеяться!

Яни, Дими, Евлоги, Андро, Спас, да и ты, Иванчо, нечего вам хихикать!

Все мы читали историю приключений благородного испанского рыцаря, а у всякого настоящего рыцаря есть своя Дульсинея, хоть и не Тобосская.

Лину нужно спасти, вырвать из цепких лап Чавдара.

Крум зажмурился и вдруг совершенно ясно увидел руки Чавдара: на одной серебристые часы, на другой — серебристый браслет. Эти руки обнимают хрупкую фигурку девочки. Она вздрагивает, словно хочет вырваться, убежать, и в то же время тянется к этим рукам как зачарованная. И вдруг замирает.

Чавдар сильный, крепкий, но и Крум не из трусливых. У Крума есть верные друзья, он чувствует их поддержку и готов сразиться с любым похитителем…

— Ты меня звал?

Снова приоткрыв дверь, бабушка растерянно смотрит на Крума.

В это время Крум стоял на стуле с циркулем в руке. Вот-вот бросится в атаку против коварного и сильного врага! Еще миг — и проткнет его!

— Ты что-то кричал, — кротко сказала бабушка.

Крум сконфуженно слез со стула.

Ну почему его не понимают?! Даже бабушка не может понять. Собственная бабушка, самый близкий человек. Готова его уверить, что это циркуль, а вовсе не копье, и комната — не поле боя. И Чавдар — обыкновенный парень, такой же, как все. А Лина… Что ж, видно, пришло ее время. Наряжаться стала, и лицо у нее меняется, когда приберет волосы кверху, и в походке не осталось ничего детского, девчоночьего! «Ладно! Ладно! Я и сам это знаю! — кричит в Круме благородный рыцарь, продолжая размахивать копьем и пришпоривать своего Росинанта. — Но я не примирился и никогда не примирюсь с этим, иначе я буду таким, как все…»

— Оставь меня, бабушка, — мирно говорит Крум, стараясь не выдать своего волнения. — Я учу уроки.

— Учи, — соглашается бабушка. — Но надо и погулять, поиграть. Ребята тебя зовут, ты уж с каких пор не выходишь. И на велосипеде не катался, и не играл! Уж не поссорился ли с ребятами?

Крум весь сжался:

— Нет.

Ну при чем тут велосипед? Разве велосипед — его Росинант?

Но разве не кончается волшебство в тот самый миг, когда поверишь, что циркуль — это циркуль, комната — комната, Чавдар — парень как парень, а Лина обыкновенная девушка, которая сама встает на цыпочки и даже вытягивается на одной ноге, чтобы быть поближе к губам своего избранника.

А может, понимание этого и есть возмужание, начало зрелости? Видеть все в истинном свете, знать цену вещам и не примиряться?

— Оставь меня, бабушка, — печально сказал Крум.

Бабушка вышла так же бесшумно.

Велосипед помешал Круму в первую же минуту, когда в школе прозвенел ровный электрический звонок и из двери высыпали школьницы в сине-белой форме. Невозможно было разглядеть в этой толпе Лину, к тому же Круму не хотелось, чтобы Чавдар его заметил: с чего это Крум остался возле школы, а не ушел вместе с Яни? С этого момента Крум возненавидел велосипед, просто глаза бы на него не глядели! А когда Лина наконец появилась и пошла с Чавдаром по крутой улочке вверх к холму, Крум совсем растерялся. Что делать? Ехать по улице? Они увидят его. Попробовать затеряться на тротуаре среди прохожих? Вряд ли это получится. Не лучше ли отправиться домой? Да, конечно, так было бы ему спокойнее… Но Крум знал: рано или поздно что-то подобное должно было случиться с ним. Ему надо было увидеть, как Лина целуется в темном парке и не считает это постыдным. А его бросало в краску только при одной мысли о прижавшихся друг к другу фигурках, сердце обливалось кровью, и все его существо противилось посягательству…

Посягательству на что?

Крум понимал, что Лина и Чавдар вступили в мир взрослых, это в порядке вещей, но почему, почему так мучительно трудно ему пережить то, что он узнал про Лину и Чавдара.

Крум толкал велосипед перед собой, шел, держась поближе к газону, и издалека наблюдал за Линой и Чавдаром. Иногда, если было много народу, ускорял шаг, чтобы не потерять их из виду, а когда прохожие редели, нарочно отставал. Кровь стучала в висках, одеревенели ноги, каждый шаг давался с трудом, но тайное желание понять, что же, происходит с ним, неудержимо влекло вперед. Крум не жалел, что сейчас один, без товарищей: разве им объяснишь, куда и зачем он идет? Даже Яни вряд ли понял бы друга сейчас.

Как всегда, Лина держала сумку обеими руками. Чавдар почтительно шел рядом. Но когда они поднялись на холм и вокруг разлилось золотистое море заката, Чавдар взял у девушки сумку. Позолоченные купола храма искрились, сверкали и будто плыли в синем нежном и высоком небе. Ржаво-зеленые кроны каштанов, окружавших просторную, величественную площадь, поглощали шум, а вверху блестели медные немые колокола. Внизу, в теплом сумраке, тонули городские кварталы, почти невидимые отсюда, из самой старой части Софии. Вдали возвышался купол Витоши, нежный и воздушный, словно вобравший в себя синеву далеких просторов. На его фоне все принимало неповторимую волшебную окраску. От золотисто-синего вольного неба и серого гранита веяло дыханием вечности. Здесь, на древнем холме, который со всех сторон обступили волны белокаменного города, оно ощущалось особенно сильно.

Звон колоколов Крум слышал не раз и издали, и вблизи. Он был почти таким же привычным, как гудки паровозов у них в квартале, будившие людей по ночам. Если Круму случалось оказаться на площади в тот момент, когда били колокола, он с удивлением поднимал глаза к сводчатым проемам колокольни. Неприступные белые стены поднимались в небо, а вверху раскачивались колокола. Маленькие торопливо, большие медленно, торжественно, а самый большой бил так оглушительно, что казалось: вот-вот расколется небо. Звон его несся над городом, над полем — к синему полукружью окрестных гор.

Здесь всегда, каким бы ни было оживление вокруг, Крума охватывало ощущение простора и света. Нигде краски города не казались ему такими яркими и глубокими, как на этой круглой площади, обрамленной свежей, рано скошенной травой и деревьями — маленькими островками зелени, на одном из которых, как раз позади старинной церкви святой Софии, находилась могила писателя Ивана Вазова и памятник ему — огромная гранитная глыба, принесенная каменными водопадами витошских морен.

Крум любил эту площадь и вид, открывавшийся отсюда, и, когда думал о своем городе, перед глазами у него сразу вставал именно этот уголок, может быть и вправду самый красивый в Софии. Он удивился, что Лина и Чавдар пересекли площадь быстро, не глядя по сторонам, не обращая внимания на тяжелые кроны осенних каштанов, где сквозь густые листья поблескивали рыжие крупные плоды.

Наверно, что-то волновало их, а вот Крум, как бы ни был озабочен, о чем бы ни думал, никогда не мог равнодушно и торопливо пересечь эту удивительную площадь. Он еще не знал, что прекрасное тоже надо видеть не глазами, а сердцем, не знал и того, что существует иная красота, которая открылась сейчас Лине и Чавдару. Оттого и бредут они, как слепые, и видят только друг друга.