Большая игра - Гулев Димитр. Страница 11

Паскал вдруг протянул к мальчикам руку. На маленькой ладони лежали две нераспечатанные жевательные резинки в ярко-фиолетовых блестящих обертках. Паскал отвел взгляд, но мальчики и Здравка с удивлением заметили, что подбородок его слегка вздрагивает, а уголки тонких губ страдальчески опустились.

Не сейчас, а гораздо позже мальчики поймут, что эта самая длинная улица в городе, по которой столько хожено ими, будет помниться им всю жизнь.

Сейчас Крум и Яни были в самом начале этой улицы. И город на крутом, застроенном с незапамятных времен холме величественно возвышался перед ними. Длинная и прямая, носящая имя нашего национального героя Георгия Раковского, улица черным асфальтовым острием, окаймленным по краям пышной зеленью, врезалась в середину холма. Кое-где на перекрестках мальчиков останавливали мигающие светофоры у белых пешеходных дорожек, но они неутомимо крутили педали и бесстрашно мчались к манящему бетонно-кирпичному лабиринту. То и дело их обгоняли машины, но Крум и Яни крепко сжимали рули велосипедов, ни разу не дрогнув и не свернув с дороги. Конечно, можно ездить и по соседним улицам, тихим и узким, но там гранитное покрытие, а мальчиков привлекал асфальт: шины тихо шуршат, нет той противной тряски, как на граните, — дергаешься, как припадочный. «Не гранит, а булыжник!» — говорил обычно Яни, замедляя ход, чтобы не попортить велосипед.

А вот асфальт совсем другое дело!

Яни ехал неторопливо, привыкнув покорно следовать за другом: какая разница, куда они направляются. Крум был сегодня более озабочен и задумчив, чем обычно. Из головы не выходило печальное лицо Паскала, и, хоть они с Яни ни словом не обмолвились об этом, он догадывался, что и Яни, и Здравка тоже заметили неожиданную перемену в Паскале.

«Что случилось? — спрашивал себя Крум. — Почему Паскал вдруг решил подарить нам импортную жевательную резинку, а сам даже бросил жвачку? Такой уж он воспитанный? Или просто сдержанный? Что это?»

Время от времени из боковых улиц вырывались лучи заходящего солнца, которое садилось за синеватыми очертаниями Люлина, расплывчатыми, как мираж. Нежный купол Витоши синел над холмом в ясном, по-осеннему неярком небе. Заходящее солнце золотило улицы и деревья, здания и мостовые, вдруг проникая в темные глубины города, освещая его укромные уголки, лишая их тени и таинственности. И на душе Крума вдруг потеплело.

Он опять спрашивал себя: что это? Люди вокруг него переменились или он сам вдруг стряхнул детскую наивность и веселость и хочет понять что-то очень важное, самую суть, понять и найти себя, свое место в этом мире? Бабушка Здравка, любимая, заботливая и добрая, заменила им со Здравкой рано умершую мать. Образ матери жил в сердце Крума светлым весенним облачком, таким нежным и легким, что он никому не говорил о нем, боясь, как бы чье-нибудь неосторожное и грубое прикосновение не разрушило самое сокровенное и дорогое в его жизни. И чем Крум становился старше, тем больше понимал отца: тот никогда не говорил о маме, но она словно присутствовала в доме. Крум чувствовал: мама живет в сердце отца, в душе его звучит мамин голос. И мама смотрит на них с ее единственного в доме портрета на стене, где она изображена во весь рост.

Крум любил Здравку, готов был защитить ее, сделать все, чтобы ей жилось хорошо, весело. Жизнерадостная, дерзкая и озорная, как мальчишка, она, казалось, ни о чем таком не задумывается. Крум спрашивал себя иногда, вспоминает ли сестренка, кому она обязана жизнью. Он был уверен, что когда-нибудь и перед ней всплывет образ белого облачка, от которого остался тяжелый земляной холмик, утопающий в цветах.

До недавних пор Крум считал, что сюда, тайное тайных его мира, никто посторонний не проникнет, но незаметно в этот тайный мир, где жила тоска и жажда неиспытанной материнской ласки, вошла Лина, старшая сестра Андро. Круму становилось хорошо уже оттого, что Лина рядом и можно видеть ее, слышать ее голос. Он был тогда еще маленький, такой маленький и глупый, что не спрашивал себя, отчего это так: достаточно просто ощущать Линино присутствие, дышать с ней одним воздухом. С годами это чувство росло в нем, захватывало целиком, наполняло непонятной легкостью и без того легкое весеннее белое облачко, которое жило в нем.

Может, все это оттого, что Лина странно напоминала смутный образ матери, сохранившийся в его памяти?

Привязанность это или что-то большее?

И почему он только теперь задумался об этом, когда ощущение ее близости разрушилось, поблекло, стало будничным, черным и вылилось в непонятное стремление стать сильным и твердым? И одновременно родилось какое-то ожесточение?

Крум думал о друзьях, казалось готовых идти за ним в огонь и в воду, но сейчас понял, что только Яни можно назвать настоящим другом, остальные просто товарищи, хорошие товарищи, вместе с которыми Крум вырос. Тоска, внутреннее ожесточение и желание стать другим, не таким, как раньше, не похожим на сверстников, выливалось в беспокойные и тревожные вопросы. Они то вспыхивали огоньками, то гасли и пробуждали в мальчике новые, «взрослые» мысли.

«Кто ты?» — спрашивал он себя. И отвечал: «Бочка, Крум Георгиев Бочев». — «Есть у тебя товарищи?» — «Есть! Яни, Евлоги, Андро. Конечно, и Иванчо Йота. И Спас, и Дими…» — «А Лина? Лина! Не отвечаешь! Хорошо, крути педали, притворяйся, что просто отправился на прогулку с Яни. А перед ним тебе не совестно? Думаешь, он не понимает, что с тобой? Молчишь. А кто ты? Школьник? Пионер?» — «Школьник. Пионер». — «А что значит школьник? Ты вот учишься, а знаешь, для чего? Кем ты хочешь стать? Ведь без учения нет будущего, разве вам не говорили в школе?» — «Нет. Впрочем, нет, нет… Именно этого нам не говорили, но мы сами знаем… Учимся, чтобы стать знающими, образованными людьми, понимать мир вокруг себя, знать и уметь многое…» — «А пионер? Что значит быть пионером? Молчишь! Разве ты и вправду не знаешь, что значит быть пионером? А ты любишь учиться? Положа руку на сердце? Ведь многим не хочется учиться. А ты можешь представить жизнь без учебы?» — «Нет». — «А без пионерской организации?» — «Не знаю. Тоже нет». — «Почему? Размышляешь, осознаешь себя как личность, мечтаешь стать сильным, твердым, непоколебимым? Но для чего? Чтобы потешить свое самолюбие? Чтобы одержать верх над кем-то? Над кем — еще сам не знаешь. Или…» — «Погоди, погоди! Молчи. Отец, дед, мемориальная доска на доме… Что общего между всем этим: свежеокрашенным райсоветом, долгой командировкой отца в Ленинград, дядей Костакисом и заводом электрокаров, Яни, родившимся в Болгарии сыном Эллады, Евлоги, тренировками Дими, Иванчовым забором, нашими играми на пустыре, Линой? Между всезнайкой Паскалом с его вдруг померкнувшей улыбкой, его братом Чаво, городом и нашей школой у реки? Какое отношение все это имеет ко мне? А раз я школьник, могу я не быть пионером? Не в том дело, чтобы носить каждый день красный галстук. Важно быть связанным со всем, что происходит дома или в городе. Возможно ли это?»

— Эй!

Крум и Яни незаметно свернули с широкой прямой улицы. Теперь мальчики ехали по гранитному покрытию, но шины шуршали по-прежнему почти бесшумно, потому что гранитные блоки были залиты бетоном. Узкие улицы вели к школе, где уже третий год училась Лина.

— Идите сюда!

У входа в магазин на той стороне улицы стоял Чавдар — старший брат Паскала. Рядом с ним сверкал металлической отделкой велосипед. Крум и Яни сразу узнали этот велосипед — не надо было даже переходить улицу, — узнали по раме и особому изгибу руля, по диаметру колес и цветной яркой наклейке.

Мальчики остановились.

Школа и просторный асфальтированный двор будто вымерли, на улице ни души, только у магазина чувствовалось некоторое оживление.

— Вы из нашего микрорайона?

Крум и Яни молчали.

— Кажется, вы дружите с Паскалом, моим братом? — спросил Чавдар.

Он говорил тихо, но мальчики отчетливо слышали его через улицу и хорошо видели: Чавдар был в обычных своих джинсах, в рубашке с закатанными рукавами. Взгляд как у Паскала — спокойный, бесстрастный.