Кожаные башмаки - Гарф Анна Львовна. Страница 35

— Я тоже в Казань насчёт Асии обращалась, — почему-то краснеет Фатыма-апа, — но ответа пока всё ещё нет.

— Надеюсь, просьбу фронтовика без внимания не оставят, — произносит Мустафа.

Миргасим глядит на брата и не поймёт, кто это не должен просьбу его без внимания оставить: телефон? Казань? Фатыма-апа?

Ох, жалобно брат на неё смотрит, на учительницу:

— Я ненадолго. Абдракип-бабай ждёт…

Чулпан подбежал к солдату, тявкнул умильно. Мустафа у Чулпана за ушами почесал, пощекотал под скулой, погладил, похлопал, потормошил и пошёл в правление.

Фатыма-апа поднялась на крыльцо избы Насыровых — высокое оно, крыльцо это, далеко видно отсюда, до самого угла.

Когда Мустафа за угол повернул, пошла Фатыма-апа на репетицию.

А Чулпан остался на улице, стоит, понуря голову, думает: бежать вдогонку за солдатом или остаться тут, дом сторожить?

Подумал-подумал да как припустился! Передние ноги вверх, задние вниз, передние вниз, задние вверх, вверх-вниз, вверх-вниз, собачьим галопом! Скакал-скакал и догнал солдата. Язык высунул, улыбнулся и пошёл степенно, как Асия учила, рядом с ногой.

Миргасим всё это видел, потому что и сам ещё быстрее Чулпана бежал, хотел догнать брата.

Хотел сказать ему: «Длинный мой язык про тебя налгал, милый брат. Сказал мой язык, что ты к нам домой насовсем приехал, пусть другие воюют, а ты останешься…»

Догнал было, да опомнился: «Самое время сейчас, пока Мустафы дома нет, мешок развязать». И повернул к дому.

— Ты домой, а мы?

«Эх, будь что будет!» — решил Миргасим и сказал:

— Айда, Золотой табун! Леденцы, бубенцы, два козла, две овцы! Весело, тесно, что кому достанется — неизвестно…

— И-го-го! — воскликнул Гнедой Абдул-Гани и начал копытом землю рыть.

— Н-но, п-поехали! — стеганул его табунщик Темирша.

Наперегонки с Гнедым скакали резвые лошадки Фаим и Фарагат. Впереди всех летел Миргасим.

Надо спешить, пока Мустафа ещё не вернулся.

«Позволит бабушка мешок развязать? Позволит! Сама рада будет на фонарики-огоньки поглядеть. Уж больно темно вечерами в избе. И свёрток сама развяжет. Она хороший дух любит. У неё в сундуке кусок мыла душистого лежит и ещё флакон с духами — дедушкины подарки».

Бежал Миргасим, бежал, да вдруг и приуныл, шаг замедлил, поплёлся позади всех. Вспомнил — мама дома. Чужой мешок развязать мама ни за что не допустит. А если без спроса? Бранить не станет. Никому она никогда худого слова не сказала. Но случается, и нередко, день-деньской на виноватого не поглядит, ему не улыбнётся. Что поделаешь? Придётся потерпеть. А после, когда ребята уйдут, надо будет прощенья попросить, обещанье дать: «Чтоб меня волки разорвали, если ещё когда-нибудь…» Потом он веником пол подметёт, тряпкой мокрой вытрет, мама увидит — в самом деле исправился! И простит. Однако до Нового года времени совсем мало остаётся. Что, если не выпросишь прощения? Кто под Новый год поссорился, тому ссориться весь год…

«Ну зачем я хвалился? Правду мама говорит: «Сынок, язык твой длинный тебе враг».

— Чего встал? — оборачивается Фаим. — Ноги к тропе примёрзли или тропа к ногам?

— Держу я тебя, что ли? Иди!

— Это твой дом, ты первый и ступай.

Миргасим шапку поглубже, на самые глаза, надвинул и нырнул в сени, как в прорубь.

Ребята смело за ним. Однако в сенях оробели, даже Фаим притих. Долго, старательно отряхивали веником снег с тулупов и валенок, кто нос чистил, кто откашливался.

Глядя на своих гостей, Миргасим засмеялся:

— РЕ-ПЕ-ТИ-ЦИЯ…

Никто не улыбнулся. Одно дело улица, другое — чужой дом.

«Э, будь что будет!» — повторил сам себе Миргасим и распахнул дверь в горницу.

Глава тридцать восьмая. Миргасим плачет

А в избе, в избе-то и в самом деле «музыка, танцы, весело, тесно, что кому достанется — неизвестно!». Как Миргасим говорил, так оно и случилось. И всё же он глазам своим не может поверить. Почему столько гостей? Будто свадьба. Старики, скрестив ноги на сэке, сидят в своих чёрных чеплашках, а на тахте женщины — светлые косынки, белые фартуки, сборки-оборки, мелкие складочки! У каждой в руках работа. Те, что постарше, с веретёнами пришли, прядут, кто помоложе, вяжут, вышивают, а молодайки младенцев своих забавляют. Мелькают спицы, поют веретёна, пестреют мотки разноцветных ниток, клубки крашеной шерсти — чем не фонарики-огоньки, золотые светляки?

— Смотрите, смотрите, слушайте, — толкает ребят Миргасим, — музыканты пришли!

Скинули музыканты тулупы, взяли в руки свои самодельные скрипки, провели смычком по волосяным струнам. Гармонисты растянули гармоники. О!

Ах, музыканты, музыканты, до чего же вы суровые! Усов ещё нет, вот и приходится хмурить брови, играть строго, без улыбки.

А напротив, у стены, пересмеиваются, то закрываясь рукавом, то взглядывая на музыкантов, девушки в шёлковых косынках. Женщины, глядя на безусых скрипачей и гармонистов, вздыхают, вспоминая своих старших ребят, тех, кто сражается сейчас далеко от родной деревни. Живы ли они, здоровы ли? Когда же будет Гитлеру капут, войне конец?

Музыканты играют, девушки поют:

Галия-Бану, соловушка,
Соловушка мой, Галия-Бану…

Песня старинная, и потому бабушка тоже подпевает приятным, чуть надтреснутым голосом.

Мама не поёт, всё на дверь поглядывает.

— Мустафа куда делся? — слышит Миргасим шёпот женщин.

— В школе, — отвечает мама, — он помогает Фатыме-апа.

— Сердце родителей — в детях, а сердце детей — в степи, — вздыхает Саран-абзей. — Эх, молодые, молодые…

— А ты, агай, молодым не был? — возражает мама.

— Я-то? Нет ещё. Вот выращу Фаима, женю его, тогда и сам буду искать себе невесту, тогда и помолодею… Так ведь в старое время поступали. Верно я говорю, эби [11]? — обратился он к бабушке.

— Верно, верно! Один такой, как ты, старик ко мне, к молодой, сватался. Слава аллаху, сбежала я от этого жениха.

— Айда! — шепчет Миргасим ребятам.

И, скинув у порога обувку, ребята ныряют за печку.

А музыканты играют, а девушки поют:

Галия-Бану, сладкогласый соловей.
Ты томишься, ждёшь кого-то.
Будешь ли когда моей?

Больше всех старается, шире других рот раскрывает, громче всех поёт рослая, широкоплечая Сакине, старшая сестра Темирши. На ней голубое ситцевое платье, пуховая шаль, красные носки. Щёки тоже красные — свёклой натёрты, брови подмазаны жжёной пробкой.

Музыканты переглянулись и вдруг разом грянули озорную песню.

Ай-ай, Бибикяй! —

подхватили девушки, и громче всех Сакине:

Бибикяй собой красива.
Пуховая шаль на ней.
На джигита и не взглянет,
Хоть джигит по сердцу ей.
Ай-ай,
Бибикяй!

Музыканты так расшалились, что безусый мальчик-скрипач, глядя на Сакине, запел:

От игры на звонкой скрипке
Уставать мизинец стал.
Ах, на розу ты похожа,
Что в чужом саду видал…

— Скажи лучше «в лесу», — смеются девушки, — завтра уезжает Сакине в лес… И мы с нею…

— На лесозаготовки?

— Да, мы тоже мобилизованные, как солдаты. Топор и пила чем не оружие?

И музыканты заиграли для девушек-лесорубов лесную песню — «Кара-урман» — «Чёрный лес».

Прибежали в избу девочки Шакире и Асия, разулись только, а верхней одежды не сняли.

вернуться

11

Эби? — бабушка.