Кожаные башмаки - Гарф Анна Львовна. Страница 37

— Осторожнее пляши, осторожнее! — кричит ей Миргасим. — А то зазвенишь и рассыплешься…

Мустафа подошёл к нему, обнял:

— Хорошо? Нравится?

— Это и есть репетиция, да?

— Нет, репетиция днём была. Репетиция — это повторение, а сейчас идёт выступление.

— Понимаю, понимаю — сабантуй [12]! Это как летом в покос. Но в этом году не праздновали, не смеялись…

— Когда война кончится, такой сабантуй в честь победы будет, что не увидишь лица без улыбки.

— Честное пионерское?

— Честное комсомольское!

Снежинки кончили плясать, на скамейку сели, и сосулька Разия с ними. Теперь подошёл к ёлке Зианша. На нём длинная-длинная шуба Абдракипа-бабая и шапка, из которой торчат клочья ваты. Мало этого: ему ещё ватные брови, усы и бороду сделали.

— Я Старый год, — сказал Зианша, — год уходящий, все горести с собой уносящий. За собой я год новый веду, счастья желаю вам в новом году.

И правда привёл! Знаете кого? Аминэ, Аминушку маленькую!

Держась за подол Зианши, она ступала обутыми в белые валенки ножками. Когда к ёлке подошли, Зианша поднял её, и она сама, своей ручонкой, золотой орешек сорвала.

А летом только и умела по траве ползать да пяточку в рот запихивать. Вот как она поумнела! Дядя Сабир с войны придёт, дочку свою младшую и не узнает.

Зианша посадил Аминушку на плечо и вынес из класса. Снежинки и Разия-сосулька тоже ушли, а вскоре все вернулись, только уже не Снежинками, а девочками.

Мустафа заиграл весёлый танец апипэ. Девочки прихватили двумя пальцами края своих нарядных фартучков и пошли, притопывая и напевая:

Впереди всех тоненькая, как пруток ивовый, Шакире. Мелко-мелко перебирает ногами, будто не по полу идёт, а по льду скользит. С ресниц сыплются искры, а брови — натянутый лук. Смотрит на неё Миргасим, словно никогда и не видывал сестру свою прежде. Лучше всех у него сестра, лучше всех! Руки у неё большие, красные — это потому, что Шакире и бельё стирает, и полы моет, и снег во дворе убирает: маму она жалеет, всю домашнюю работу на себя взяла. Вот какие у Шакире добрые руки. Эх, досадно, не видит мама, как дочка пляшет красиво! Лучше всех, лучше всех!

Следом за Шакире, повторяя каждое движение, семенит Асия. Как она ловко, быстро наш танец деревенский переняла! За нею едва поспевает Наиля. Другие девочки тоже отстать не хотят, стараются. Разия то и дело обтирает лицо вышитым носовым платком. Должно быть, Карима-апа вышивала. Сама-то Разия не больно мастерица, а вот работы Каримы-апа по всей деревне известны.

Мальчики пошли навстречу девочкам, руки за спину заложили, ногами топают, настоящие джигиты! Не поверишь, что наши они, деревенские, уж больно лихо пляшут. А поют как громко!

Дальше в песне поётся о том, какие яства вкусные стоят на этом столе: ватрушки с мясом — беляши, блины с картошкой — костромбеи, и мёд, и каймак… Но самое главное угощение — рыба. Красная рыба — балык.

— Будет всё это, будет, — смеётся Мустафа. — Вот соберёмся когда-нибудь после войны…

И он тоже подхватывает песню.

Поправляя на ходу свои косы, танцевала с девочками Фатыма-апа. Косынка слетела с головы и повисла на ёлке, как маленький голубой флаг.

Мустафа сорвался со стула и, не выпуская гармоники из рук, подлетел к Фатыме-апа и пошёл, пошёл выбивать ногами апипэ. Узкие чёрные горячие глаза его искали взгляда учительницы, но Фатыма-апа танцевала, чуть склонив голову, не поднимая ресниц, и двигалась робко, словно нехотя, совсем иначе, чем плясала с девочками, когда даже косынку потеряла.

— запел Миргасим.

Но брат Мустафа будто и не слышал. Фатыма-апа тоже в ответ ни слова.

«Скажу, скажу бабушке! — сердится, сам не зная почему, Миргасим. — Скажу: учительница была на празднике с открытой головой, без косынки…»

Он выбежал из круга, стал на руки и вверх ногами ворвался в круг танцующих.

Девочки кинулись в разные стороны, испугались, что Миргасим своими пятками заденет платье, а праздничная одежда так хорошо отстирана, а главное — тщательно отутюжена…

Шакире схватила Миргасима за подол рубахи:

— Сейчас же встань!

Он встал — Шакире заставила, — но не успокоился. Заложил два пальца в рот и так засвистал, что девочки уши зажали.

Не по его ли это свисту дверь внезапно отворилась, и в комнату вошёл бородатый старик с мешком за плечами? На голове — высокая шапка, в руках — посох.

Миргасим даже вздрогнул, но вгляделся и засмеялся:

— Смотрите, смотрите, у него мочалка вместо бороды, а на голове из бабушкиного сундука дедушки нашего шапка!

Шакире чуть не плакала:

— Замолчишь ли ты, Миргасим?

Замолчать? Вот ещё, как бы не так! Миргасим ведь добился своего: брат Мустафа уже не смотрит на учительницу, он глядит только на Миргасима и смеётся!

— Эй, — звенел Миргасим, — э-эй, бабай! Зачем этот солдатский мешок у брата Мустафы украл?

— Что ты говоришь? — возмутилась Шакире и дала ему шлепка. — Не стыдно тебе? Дед Мороз не может украсть.

— Какой он тебе дед? Это брат Зуфер, не видишь ты, что ли? Эй, бабай, темеке бар? Махорка есть? А спички? Угости!

Шакире хлопает братишку уже по-настоящему. Неужели подерутся? На ёлке! Спасибо, Зианша выручил. Он сбросил с себя шубу Абдракипа-бабая, шубу Старого года, и снова стал молодой, всем знакомый мальчик, рыжеволосый, большеухий.

На нём полосатые брюки, чёрный пиджак, белая рубашка и галстук.

— Ишь вырядился! — замечает Миргасим. — Как доктор из больницы.

— Доктором я ещё не стал, — спокойно отвечает Зианша, — но ты забыл, Миргасим, что я учитель. И учеников своих в обиду не дам. Учти это.

Зианша взял свою ученицу Шакире за руку, увёл подальше от Миргасима, к окну. Там они и остались стоять — рука в руке.

«Уроки он у неё спрашивает, что ли?» — улыбнулся Миргасим, но вслух посмеяться не посмел.

Глава сороковая. Пастух и ткачиха

Вот уже и погасла ёлочка. Фатыма-апа и Мустафа каждую свечу сами задули, чтобы лапы ёлки не загорелись, чтобы пожаром праздник не кончился.

— В Москве, — сказала Асия, — электрические лампочки горят до конца праздника, но свечки мне больше понравились, они как живые: огоньки колышутся и фитилёк шипит, будто дышит.

— Кончим войну, и у нас будет электричество, — возразил Зуфер — Дед Мороз. — Видишь? — И показал ей шнур и лампочку, свисавшую с потолка.

Лампочка была как пустая склянка из-под лекарства, никому не нужный пузырёк, подвешенный к потолку.

— Брат Мустафа здесь сам проводку делал, — говорил Асие Зуфер, — да война началась, и подключить не пришлось.

Чиркнул спичкой, поджёг фитиль керосиновой лампы, дохнул на стекло, надел его на горелку, и засияла лампа, будто комнатное солнце.

Ребята зажмурились сначала, а потом смотрели на свет, глаз отвести не хотелось. Дома-то вечерами теперь только масляные коптилки мигают-коптят. Керосин беречь приходится, его по карточкам дают, да и то не каждому, а тем, кому это нужнее: учителям, счетоводу, фельдшеру…