Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович. Страница 70

— Ты... в самом деле большая... жирная рожа. Тетя Мотя из обжорки. Жидовская морда!

Он ужаснулся прежде, чем договорил. Эти слова были переходом запретной черты. "Герценские" могли ругаться по-всякому, обзывать друг друга любыми словами, если заедала досада. Но такое здесь не звучало никогда... Бывали анекдоты про любовь Абрама и Сары, песенки вроде "Старушка не спеша дорожку перешла...", но все это не всерьез, и Борька не обижался. Понимаю, мол, что обычный треп и к тому же "не про меня". Иногда и сам напевал, прожевывая пряник или ватрушку: "Несу две курочки, четыре булочки, кусочек маслица и пирожок... Я это все не дам, все скушает Абрам..."

Но сейчас была хлесткая злоба, и Лодька почувствовал, как он в глазах всех катится в яму. Даже в глазах Славика Тминова, который подошел и, держась за Лешку, слушал перепалку...

Борька спас Лодьку...

Потом во все годы, даже в старости, когда Бориса Аронского уже не стало на свете, Всеволод Глущенко вспоминал это с благодарностью. Несмотря на все, что было потом.

Борька ответил моментально. С прежней небрежностью:

— А ты сынок однорукого шпиона...

Да, это было спасение. Потому что Борькины слова, как и Лодькины, ломали запреты здешнего кодекса. Нарушали неписаные законы. Они вмиг уравняли Лодьку и Борьку на весах взаимных оскорблений. Кто виноват больше, было теперь не решить. Да никто решать бы и не стал. Не пионерский сбор.

— Ребята, вы чё... — нерешительно сказал Синий. А Фома приподнялся:

— Эй... назад! — Ему, наверно, почудилось, что сейчас Арон и Севкин сцепятся в смертельной схватке. Но они и не качнулись друг к другу.

Не стали бы Лодька Глущенко и Борька Аронский кидаться друг на дружку с кулаками. Даже сейчас это было немыслимо. После того, как столько дружили...

Да Лодька и не думал про это. Наоборот, вся его душа, все нервы говорили Борьке спасибо. За то, что теперь виноваты одинаково. Оба вляпались в навоз, но общего презрения и ямы не будет. В такую яму можно угодить одному, а вдвоем там не поместишься...

— Язычки-то попридержали бы, — хмуро посоветовал Лешка Григорьев. — Думать надо головами, а не ж...

Лодька сделал вид, что не случилось ничего особенного. Посвистел, сплюнул в сторонку. Борька хлопнул последней картой о плаху.

— Гоголь и Цурюк, вы опять дурни...

— Это все он, ни фига не варит башкой... — Гоголь зыркнул на Цурюка. — Севкин, садись вместо меня, если хочешь...

— Не хочу. Домой надо...

И Лодька пошел домой.

Было ему гадко, но все же далеко не так, как могло быть, если Борька не сказал бы ответных слов.

Много раз Лодька гадал потом: были слова Аронского просто зарядом ответной злобы или Борька в самом деле пожалел бывшего друга? А может, пожалел внутренним каким-то чувством, сам того не понимая? Ответа не было...

Дома Лодька перечитал Стасино письмо. Погладил бумагу, как котенка. Сунул в карман. Подумал: "А что сказала бы она про наш поганый спор? Наверно скривилась бы: противно".

А впрочем, что теперь делать? Слово — не воробей...

Назавтра Лодька спал допоздна, а потом весь день перечитывал "Приключения Робинзона". Не ту всем известную книжицу, где сюжет кончается отъездом с острова, а толстое довоенное издание — там немало дальнейших приключений старого путешественника, в том числе странствия по Сибири и долгое житье в недалеком от Тюмени городе Тобольске.

"Робинзона", уезжая в Свердловск, Лодьке передал через Лешку Григорьева Атос. И сказал: "Пусть пользуется, он ведь у нас читатель, вроде меня... А мне пусть пожелает всего, что полагается..." Лешка эту книгу Лодьке отдал, когда тот вернулся из лагеря. Лодька обрадовался и малость удивился: вроде бы Атос никогда не выделял его особо среди других ребят, а тут вон какой подарок! С опозданием, но от всей души пожелал он Атосу "ни пуха, ни пера, ни двойки, ни кола".

Теперь, после "Мушкетеров", история Робинзона казалась скучноватой.  Зато помогла не вспоминать плохое, не думать про Борьку...

Глава 2. Всего щепотка...

Было воскресенье, но мама спозаранок отправилась на работу — готовить встречу автобусов с какими-то детсадовцами, которые возвращались с летней дачи.

— У всех людей выходной, а тебя опять пихают на ударный труд, — сонно пробубнил Лодька. — Это наверняка Гетушка, у нее не совесть, а навоз...

— Всеволод!

— И вообще сегодня работать грех, потому что праздник, Яблочный Спас. Тетя Тася вчера говорила...

— Тебя никто и не заставляет работать... Макароны и кисель в кухне на подоконнике. И не вздумай спать до полудня...

Лодька повернулся на другой бок, чтобы спать именно до полудня...

Но долгого и сладкого сна не получилось. В половине десятого вернулась из Голышманова, от родителей, Галчуха и тут же завела патефон (видать, дяди Кузи и тети Таси не было дома).

Лодька плюнул, поднялся, пошел на кухню. Погремел там умывальником и снял крышку со сковородки с макаронами. Макароны были посыпаны сахаром... Появилась Галчуха, включила чайник.

— Лоденька, доброе утро!

— Ужасно доброе... — Лодька всосал макаронину. — Ни свет ни заря запустила своего Пуччини. Выспаться  невозможно.

— Засоня! Надо ловить последние летние деньки, скоро каникулам конец...

"Типун тебе на язык, еще почти две недели", — хотел заспорить Лодька, но из прихожей донесся аккуратный стук в наружную дверь.

— Это к тебе. Наверно, какой-то новый сердцегрыз, учуял уже, что приехала...

Лодька ускользнул от подзатыльника, втянул в себя еще одну макаронину и услышал от вернувшейся Галчухи, что "вовсе не меня, а тебя".

— Кто?

— Какой-то мальчик. В отличие от тебя довольно симпатичный.

Симпатичным мальчиком оказался Гарик Логинов. Он стоял у двери и смотрел на Лодьку молча и... как-то непонятно...

Он, Гарик, повзрослел за это лето. Ростом сделался почти с Лодьку, ходил в длинных, всегда поглаженных брюках,  обзавелся привычкой часто причесываться. Но... в общем-то все равно остался тонкоплечим и тонкоголосым Фонариком, храбрым внутри и смирно-вежливым снаружи.

Сразу же шевельнулся в Лодьке мохнатый клубок беспокойства. Раньше Гарик никогда не приходил к нему. Вернее, забегал раза два с ребятами, но чтобы вот так, один...

— Ты чего, Фонарик? — слегка обалдело сказал Лодька вместо "здорово" или "привет".

Тот, кажется, был смущен, однако смотрел прямо.

— Лодик, у меня... у нас к тебе дело.  Ребята хотят, чтобы ты пришел на Стрелку.

— Зачем?

— Ну, я же говорю: дело... Пойдем, по дороге я скажу.

Тревожное предчувствие стало сильнее. Лодька оглянулся на открытую дверь кухни:

— Галь, скажешь маме, что я ушел к ребятам на Герцена...

— Бродяга...

— Сама бродяга... — это он машинально. А Гарику сказал небрежно:

— Ладно, идем...

Вышли на лестницу, спустились во двор. Лодька не выдержал:

— А что случилось-то? Игра, что-ли, будет? — он имел в виду футбольную встречу с какой-нибудь соседней командой. Видать, не хватает народу, а то могли бы и не вспомнить: не такой уж Севкин выдающийся футболист...

— Нет, не игра, — тихо сказал Гарик. Он смотрел себе под ноги. — Вообще-то они не советовали говорить тебе про это заранее. Но я думаю, надо сказать. Иначе получится, как ловушка.

— Да в чем дело-то?! — звонко от нарастающего страха воскликнул Лодька.

— Боря Аронский хочет вызвать тебя на дуэль.

— Че-го? — Лодька сбил шаги. — На какую дуэль?

Гарик на ходу шевельнул под белой рубашечкой острыми плечами:

— Ну... на обыкновенную... Он говорит, что ты смертельно оскорбил его.

— Он меня тоже!

— Ну... я не знаю. Меня просто попросили пойти за тобой...

Понятно, почему именно его! Любого другого — скажем, Рашида или Синего, или даже Валерку Сидоркина Лодька, услышав про такое дело, мог послать подальше: "Идите вы с вашим Аронским и с дуэлью! Чокнутые! Больше мне делать нефига, да?" А Фонарику так не скажешь. Во-первых, обидеть его не повернется язык. Во-вторых, Фонарик легко чует всякую чужую боязнь, и показать себя перед ним трусом... будешь потом ходить как обкаканный...