Дагги-тиц - Крапивин Владислав Петрович. Страница 12
Рефлектор лампочки-грибка в изголовье тахты был повернут так, что свет падал на стену с часами. На блеклые обои с подтеками. На обоях чернела Инкина тень. Инки мигнул и подумал, что тень своей щуплостью похожа на канатоходца Сима. Поболтал руками, покачался на тонких ногах. Потом… потом он шагнул к лампе ближе. Понял, что тень вырастет и тогда… тогда станет похожей на Гамлета перед последним боем.
А бой был нужен
Инки ощутил это каждой жилкой – они струнным дрожанием прогоняли сонливость.
Инки взял с подоконника длинную линейку с примотанной скотчем перекладинкой. Это была его шпага. Он сжал рукоятку, сжал губы, сжался внутри. А потом как бы освободил пружину! Тень вскинулась, клинок вычертил стремительный изгиб. И еще! Еще!.. Силуэт датского принца заметался по стене, по штукатурке потолка и половицам. В его гибкости, молниеносных взмахах, выпадах и разворотах была злая ломкость и надрыв. Но это вначале. А потом – стремительность больших птичьих крыльев… Инки крутнулся на пятке, очертил шпагой полный круг, устремил шпагу вверх, рассек ею воздух до пола, сделал моментальный, но плавный оборот снова.
Он жил этим боем и был теперь не Инки, а… он был тем, кто на стене (как на экране!) – восставшим королевским сыном, не боящимся гибели и воюющим против измены и тоски. Выпад, разворот, замах!..
Он никого не убивал, нет! Но он прорубался сквозь обступающее со всех сторон зло.
Это зло было похоже на жирные лианы – черные, как и сражавшийся с ними силуэт, но скользкие, тяжелые, с присосками, будто на щупальцах осьминога. Толщиной с гигантскую змею анаконду и с запахом протухшей селедки. В них пряталось все, что было на свете обманного и безжалостного. И поэтому оказалось их так много… И воздух между ними – клейкий, не продохнешь…
И все же Инки был сильнее – своей отточенностью движений, стремительностью взмахов, меткостью ударов. Рассеченные на части, обрубки зла извивались и таяли в темном пространстве. Стало наконец совсем просторно. Сверху пробился желто-оранжевый луч. Лишь тогда Инки (все-таки – Инки!) опустил клинок, шагнул к постели и упал на нее поверх одеяла.
Старое жесткое одеяло было привычно кусачим. Полушутя, но ощутимо кололо щеки, голые локти и даже ноги сквозь колготки. Но Инки не сопротивлялся, знал, что больше не шевельнется до утра.
Инки проснулся, укрытый пушистым пледом. От пледа пахло сладковатой косметикой. Оно и понятно – Марьянина вещь. Инки благодарно улыбнулся и решил полежать еще. Лампочка не горела, за окном еле намечался мутный рассвет. Рано еще… А сколько? Инки хотел щелкнуть выключателем, чтобы разглядеть циферблат… и тревога смела его с постели: ходики-то молчали!
В свете рефлектора Инки увидел, что ведерко висит значительно ниже, чем вечером. Похоже, что часы шли до середины ночи. А потом – что? Почему?…
Инки толкнул маятник. Ходики защелкали поспешно и виновато: мол, прости, мы и сами не знаем, отчего так вышло.
Они были ни при чем. „При чем“ был Инки. Прежняя виноватость вернулась к нему, и не одна, а с пониманием: остановка часов – это лишь начало сегодняшних неприятностей. Ясно ведь, что вчерашних слов у директорши и ухода с уроков ему не простят. Что будет, угадать невозможно. Ясно, однако, что хорошего – ничего… А еще и Бригада. Может быть, отец и в самом деле выдрал его, а потом все же свозил в поликлинику, на рентген. А там обнаружился у „Валерика“ перелом какого-нибудь сустава. Тогда у подполковника Расковалова переменится настроение. Бригаду он пожалеет (ведь родной сын все же!), а Гусева сгребет за шиворот и отправит в отделение. А там, глядишь, и в детприемник. И все скажут, что по закону Расковаловы правы…
Эта боязнь, однако, не была слишком сильной. Скорее тоскливой, тягучей такой. А главной была печаль из-за мухи. И забота – где ее похоронить?
Вот выберет он подходящее место, а потом будет иногда приходить к нему и вспоминать, как Дагги-Тиц качалась на маятнике. В этой мысли была сладковатая горечь и… что-то похожее на утешение.
Но искать место для мухи утром уже не хватало времени. Пока оделся-умылся, пока съел приготовленную Марьяной овсяную кашу, ходики показали, что до уроков осталось полчаса. (Надо же, тикают! Только надолго ли хватит их?) Инки подтянул до верха ведерко с песком, сунул руки в рукава старой куртки (другая, которая поновее, осталась вчера в школе).
– Я пошел…
– Ты, Сосед, хоть бы спасибо сказал после еды. До чего неотесанный…
– Да спасибо, спасибо… Легче тебе стало?
– Уроки-то учил вчера?
Ага, до уроков ему вчера было! Что за привычка – сказать вслед человеку гадость…
На дворе подошел к арке, заранее съежился. Навстречу дунуло моросью и запахом прелых тополиных листьев (хотя ближние тополя были спилены). Все как всегда. Инки поднял воротник и стал думать на ходу о часах. Почему все-таки закапризничали? Неужели правда из-за мухи (и значит, из-за него, из-за Инки)? Или просто ослабел, постарел механизм и просит добавочной нагрузки? Может, в самом деле? Надо положить в песок большую гайку или шарик-подшипник… Эта простая мысль приободрила Инки, и даже появилась надежда, что злоключения сегодня минуют его…
Не миновали. Начались у порога. Оказалось, при входе в вестибюль дежурные восьмиклассники устраивают „шмон“ – проверяют у входящих мальчишек сумки и карманы. Здесь же была и дежурная учительница – пожилая, недовольная, шумная. Инки ее почти не знал (говорят, преподавала у старших историю). Она мегафонным голосом объясняла недовольным, что проверка делается по директорскому приказу. „Потому что хватит приносить в школу курево и прочие гадости, а кто недоволен, могу проводить прямо к Фаине Юрьевне!“
Инки сразу и не понял, что ему грозит. Пацаны были натренированные, тряхнули и умело обшарили его сумку, запустили лапы в карманы куртки.
– Ага! Спички?!
Это были не спички, а коробок с Дагги-Тиц. Долговязый восьмиклассник с прыщавым подбородком обрадованно поднял трофей над головой.
– Дай сюда! – Инки подпрыгнул.
– Не лапай! – гоготнул восьмиклассник, довольный добычей.
– Дай сюда!! Это не спички!
– Что за вопли? – развернулась в их сторону историчка.
– Лилия Гавриловна, вот! Принес да еще орет, инфузория… – Восьмиклассник злорадно передал коробок своей наставнице.
– Та-ак…
– Отдайте! Это не спички! Это вообще… моё! Не трогайте!
Небывалое отчаяние захлестнуло Инки. Потому что… потому что отбирали последнее, что у него было! Гады! Ну, чего им от него еще надо!
– Не смейте!..
– Что за истерика? – сморщилась Лилия Гавриловна. А восьмиклассник ухватил Инки за бока. Тот дернулся:
– Там же не спички!!
Историчка глянула со смесью брезгливости и любопытства.
– Если не спички, то что?
– Не ваше дело! Не трогайте!
Но она, конечно же, выдвинула ящичек из-под крышки. Ногтями подцепила белый лоскуток. Дрогнула морщинистыми щеками.
– Что за гадость… Зачем это тебе?
„Не ваше дело!“ – хотел опять крикнуть Инки. Но остаток благоразумия тормознул его.
– Это… для коллекции! Отдайте…
– Чушь какая! Коллекция дохлых мух! Не смей носить в школу всякую заразу… Засохин! Выброси эту мерзость в урну!
Восьмиклассник Засохин с готовностью протянул руку (и отпустил Инки). Инки ринулся наперехват! Он успел выхватить приоткрытый коробок из пальцев исторички. Сжал в ладони. Спиной вперед рванулся к двери. И замер там, ощетиненный и задохнувшийся от сухого плача.
Лицо дежурной учительницы по имени Лилия Гавриловна стало малиновым.
– Засохин! Отбери у этого паршивца!..
Но все, кто смотрел на Инки, видели: отобрать коробок, пока мальчишка жив, невозможно…
– Засохин, не надо… Как у него фамилия? Впрочем, узнаем по дневнику… – пальцем за ремень она подцепила упавшую Инкину сумку с каменного пола. – Бросаться на педагога… Пусть родители сегодня же явятся в учительскую. Сумку они получат у завуча!