Праведник. История о Рауле Валленберге, пропавшем герое Холокоста - Бирман Джон. Страница 45

Молодой венгр сказал г-же фон Дардель, что после этого он ни разу не вспомнил о Валленберге и больше о нем не думал, пока не увидел его имя в шведской газете. Рассказ молодого человека был проверен шведскими служащими со всей тщательностью. Единственное, что они установили точно, — упомянутый высокопоставленный венгерский чиновник и его дочь действительно существуют.

Свидетельство, которое могло бы подтвердить эту историю, исходило от другого информанта, также не названного, который заявил в 1974 году, что он видел Валленберга в 1966-1967 годах в лагере Вадивово, неподалеку от Иркутска. В то время, сообщал бывший заключенный, Валленберг был «стариком, обросшим длинными седыми волосами, который жаловался на то, что очень болен». Другие заключенные называли его прозвищем «Ронибони». Подобно многим другим, эту историю ни подтвердить, ни опровергнуть не удалось.

Бывший британский секретный агент Гревилл Винн [71] добавил к ним еще один косвенный, но интригующий эпизод из своего личного опыта. В марте 1980 года он вспомнил случай, произошедший с ним, когда он сидел в московской тюрьме на Лубянке. Заключенных там обычно выводили на одиночную прогулку на ограниченные со всех сторон площадки, размером не больше, чем располагавшиеся под ними камеры. Узников поднимали на крышу в маленьких лифтах, которые Винн описывает как «ржавые железные клетки». Винн рассказывает:

Суть этой истории в том, что, за исключением Валленберга (при условии, что он оставался жив), в советских тюрьмах не могло находиться никакого другого шведа. Если среди заключенных и мог быть швед, о котором власти в Стокгольме не знали, то он должен был сидеть по чисто уголовному делу и в таком случае не на Лубянке — эта тюрьма предназначалась только для политических заключенных, предателей и иностранных шпионов.

ГЛАВА 18

Постепенно дело Валленберга с газетных полос, как, впрочем, и из общественного сознания, пропало. Комитет Валленберга, столь упорно и плодотворно проработавший многие годы, со временем самораспустился. Пламя свечи поддерживали только семья фон Дарделей и их наиболее преданные друзья — такие, как Рудольф Филипп. Только благодаря им к тому времени, когда появились новые, заслуживающие внимания свидетельские показания, это пламя горело по-прежнему.

Первые новые сведения поступили в результате телефонного звонка, прозвучавшего в ноябре 1977 года в квартире некоей Анны Бильдер, российской еврейки, эмигрировавшей незадолго до этого из СССР вместе с мужем и тринадцатилетней дочерью в израильский город Яффа. Звонившим, к удивлению и восторгу Анны, оказался ее отец, Ян Каплан. Последнее, что она о нем слышала, — его осудили на четыре года за «экономические преступления», связанные с попытками эмигрировать в Израиль.

По советским понятиям, семья Капланов жила в Москве достаточно обеспеченно. Ян работал директором оперной студии. Ему было шестьдесят шесть лет, и он жил со своей шестидесятилетней женой Евгенией в квартире на улице Горького. Его посадили в тюрьму в 1975 году (через два года после выезда Анны в Израиль) за валютные махинации и незаконные сделки с драгоценностями — экономические преступления, которые время от времени инкриминировались будущим эмигрантам, пытавшимся забрать с собой все нажитое.

У Каплана было больное сердце, но он звонил дочери из Москвы с хорошей новостью: в результате медицинского освидетельствования его освободили из тюрьмы по состоянию здоровья.

Узнав об отцовском освобождении, Анна, конечно, очень обрадовалась, но второй ее мыслью была озабоченность здоровьем отца. Он освободился, отбыв всего полтора года из четырехлетнего срока, что — в смысле здоровья — ничего хорошего ему не сулило. Но Каплан от ее встревоженных вопросов отмахнулся, уверяя, что условия в тюрьме были довольно сносные. «Да что там, — сказал он, — когда я лежал в больнице в Бутырках в 1975 году, я встретил там шведа, который сказал мне, что провел в советских лагерях тридцать лет. И он, на мой взгляд, выглядел совершенно здоровым».

Смысл, заложенный в этих простых словах, от дочери Каплана совершенно ускользнул. Она ничего о Валленберге не знала, и в известии о том, что какой-то иностранец провел в тюрьмах России тридцать лет, ничего необычного не услышала. Передавая хорошие новости об освобождении отца другим родственникам в Израиле, она сообщила им и о его встрече со шведом. Но они тоже никакого особого значения этим ее словам не придали.

Примерно в то же самое время другие родственники Каплана, жившие в Москве, написали своим близким в Детройт, штат Мичиган, об освобождении Яна. «Он выглядит неплохо, — сообщали они. — Говорит, что встречал там, в больничной палате в Бутырках, какого-то шведа, просидевшего в тюрьмах целые тридцать лет, но выглядевшего, как огурчик». Подобно родственникам в Израиле, родня в Детройте также ничего необычного в этих словах не услышала. Казалось, Каплан делал все возможное, чтобы, не привлекая к себе внимания сотрудников госбезопасности, контролировавших телефонные звонки и почту, донести свое сообщение за границу. Но послание все не доходило до адресатов. И оно вполне могло не дойти до них вовсе, если бы не вмешательство еще одного незадолго до этого прибывшего из Советского Союза в Израиль эмигранта, еврея, уроженца Польши, Абрахама Калинского.

Калинский утверждал, что он просидел в советских тюрьмах и лагерях с 1945 по 1959 год, т. е. почти пятнадцать лет. Освободившись, он оставался в Советском Союзе вплоть до 1975 года, после чего ему дали разрешение эмигрировать в Израиль. Он отправился туда вместе со своей второй женой и маленькой падчерицей и устроился с ними на квартире в израильском прибрежном городе Нахария, расположенном неподалеку от границы с Ливаном. Поскольку именно показания Калинского послужили причиной вновь вспыхнувшего на Западе интереса к, казалось бы, уже похороненному делу Валленберга, да и сам Калинский явился первым свидетелем за долгое время, давшим более-менее достоверные показания из первых рук, будет полезно подробнее остановиться и на нем, и на сообщенных им сведениях.

Абрахам Калинский был фигурой довольно загадочной. Повидимому хорошо понимая, что сообщенные им сведения могут вызвать у многих подозрения относительно мотивов, которыми он руководствуется, он, казалось, с преувеличенным рвением подчеркивал в своих сообщениях их достоверность, одновременно стремясь внушить к себе доверие как к надежному человеку. В то же время, хотел он того или не хотел, он создавал вокруг себя и своих поступков некую атмосферу таинственности. В Израиле 1970-х годов многие эмигранты из СССР жили в атмосфере подозрений и интриг — более того, многие, как кажется, ею наслаждались. Несомненно, в среду десятков тысяч эмигрантов, отъезжавших в Израиль или на Запад, КГБ внедрил немало своих агентов. Тем не менее подозрительность и шпиономания среди русских евреев в Израиле носила, по-видимому, характер одержимости.

Калинский утверждал, что он, бывший польский офицер, служил в конце Второй мировой войны офицером связи при Министерстве обороны в Москве. Он говорил далее, что был женат на известной в советских кругах женщине, кинорежиссере, которая покончила жизнь самоубийством. Арестован и посажен в тюрьму Калинский был, по его рассказам, в 1945 году, после того, как его выдал органам безопасности русский шпион, работавший в Москве в американском посольстве. Шпион перехватил его письмо, в котором Калинский сообщал американскому правительству о казни польских офицеров в Катынском лесу [72].