Необычайные похождения Севы Котлова. Повести - Алексин Анатолий Георгиевич. Страница 28
Я смотрел на него с восторгом. Вот уж действительно р-романтик! Вот уж настоящий гер-рой! Я, мысленно подражая Рыжику, стал вставлять в каждое слово по лишнему «р».
— Товарищи мужчины! — всплеснула руками мама. — Что же вы так спокойно это слушаете? Ведь его родители там, дома, наверно, уже с ума сошли! Надо остановить… Надо повернуть… Надо его высадить!
— Разве только на парашюте… — усмехнулся папа.
— Нет, вы не шутите! — вмешался Владимир Николаевич. — Ваша супруга абсолютно права. Надо при ближайшей посадке, в Омске, сдать беглеца в милицию.
Артист стал нравиться мне гораздо меньше, чем вначале. Там, в пьесах, наверно, героев изображает, романтиков разных, которые прямо рвутся и в тайгу, и в тундру, и на Северный полюс, и в космос, к звездам. А в жизни собирается эту самую р-романтику сдать в милицию.
— А по-моему, не надо волноваться, — преспокойно возразил папа, нежно и заботливо поглаживая свою бритую голову. — Я в его годы таким же был: бредил путешествиями и побегами! Пусть поживет один, узнает, почем фунт лиха, и романтики хлебнет напополам с трудностями.
— Но ведь его родители, наверно, уже в сумасшедшем доме! — взмолилась мама. — Я легко представляю себя на их месте! — Представив себе это на один только миг, мама даже поежилась.
— А мы им туда, в сумасшедший дом, телеграмму дадим из Омска. Они сразу и выздоровеют! — продолжал шутить папа.
— Телеграмму?! — воскликнула мама. — Разве телеграмма, этот клочок бумажки, сможет заменить им единственного сына? Ты ведь единственный сын?…
— Единственный! — гордо подтвердил Рыжик.
— И в своем роде, так сказать, тоже единственный! — ехидно вставил Дима, оторвавшись от своей «общей» тетрадки в красном клеенчатом переплете.
«Да, наш бедный Димочка совсем изменился, — с грустью подумал я. — Раньше ведь он и сам выдумывал всякие забавные истории (вот, например, со знаменитой подписью «ТСБ»), а теперь, как в Киру влюбился, так совсем обмяк: все стихи пишет, да вздыхает, да взрослым поддакивает».
— А я уверен: телеграммы будет вполне достаточно! — упрямо заявил папа. — Так и напишем: «Ваш сын летит навстречу романтике! Пламенный привет и наилучшие пожелания от его друзей и попутчиков!»
— Ну, я беглецам не попутчица! — решительно заявила мама. — А ты, знаешь ли, никогда не был и не будешь матерью!
— И не претендую на это, — согласился папа. — Я всегда был и буду всего-навсего отцом.
— Вот именно: всего-навсего! Отец и мать — это, знаешь ли, день и ночь!
— А кто из них день?
— Не остри, пожалуйста!…
В эту минуту бортпроводница Настя сообщила нам, что Омск закрылся и не принимает. Мама, наверно, сразу вспомнила рассказ Генриетты Петровны о том, как самолеты, которых не принимают на аэродром, «полетают, полетают, пока не кончится горючее, а потом прямо падают куда попало». Она слегка побледнела…
Но Настя тут же успокоила всех, сказав, что, хоть Омск от нас и отказался из-за плохой погоды, но зато Новосибирск принимает «с распростертыми объятиями». Она так и объявила.
Когда мы спускались по трапу в Новосибирске, мама тихо шепнула Владимиру Николаевичу и Диме:
— Следите за ним, чтобы не удрал! Как сойдет вниз, так сразу его окружайте!…
Уже на земле она сказала Вовке Рыжику, взяв его за рукав так решительно, как берут только милиционеры нарушителей правил уличного движения:
— Сейчас мы тебя сдадим куда надо, чтобы ты поскорее вернулся к родителям!
Тут Владимир Николаевич широко раскрыл руки — и Вовка, рывком освободившись от мамы, бросился к нему. Владимир Николаевич поднял Рыжика в воздух и тихо, ласково поглаживая его медные волосы, сказал:
— Уже вернулся! Уже вернулся!
— Как?… Как вернулся? — еле-еле проговорила мама.
— А очень просто. Я и есть его родитель!
— Вы?! Так зачем же тогда?… Зачем все это? Весь этот спектакль?
— Вот именно: спектакль! — хитро подмигнув, воскликнул Возка.
Владимир Николаевич стал негромко объяснять своим мягким, ласковым голосом:
— Вовка, видите ли, хочет стать артистом. И не в далеком будущем, а прямо сейчас. Хочет в школьном спектакле сыграть Тома Сойера. Это его любимый герой!
— А отец всегда говорит, — перебил Владимира Николаевича Вовка, — что для актера самое главное — это уметь перевоплощаться. Вот я и перевоплотился. Отец давно уж хотел мои таланты проверить… Он сказал мне, что в театральном институте студенты, когда поступают, обязательно какой-нибудь этюд разыгрывают… Ну, сценку вроде… И я тоже решил вас разыграть! Отец говорил: «Не поверят тебе, что ты настоящий беглец!» А вы поверили…
— Раз уж до милиции дело дошло, значит поверили, — подтвердил мой папа.
— Здорово разыграл я вас! — торжествовал Вовка.
И Владимир Николаевич тоже радовался.
— Действительно, разыграл! По первому, можно сказать, классу! Теперь уж я вижу, что ты, Вовка, артист! — И, обращаясь к нам, повторил: — Мы с ним часто всякие истории выдумываем.
Мне сразу очень понравилось, что они разговаривают друг с другом, как товарищи, как равный с равным. И еще то, что «всякие истории выдумывали», и даже то, что Рыжик называл своего папу «отцом»…
Мама моя долго еще не могла прийти в себя. И почему-то вдруг стала придираться к папе:
— Ну, теперь я понимаю, почему Владимир Николаевич был так спокоен. Он просто все знал! А ты… ты-то почему? Или в тебе уж все отцовские чувства угасли?
— И я тоже знал! — неожиданно заявил папа.
— Откуда? — удивился Владимир Николаевич. — Значит, мы плохо разыграли?
— Нет! Ваш Вовка действительно все разыграл по первому классу, — успокоил папа. — А вот вы сами на несколько минут, как бы это сказать… «разгримировались». При посадке, еще в Москве, вы себя немного выдали: стали тревожно оглядываться по сторонам, а когда увидели, что Вовка ваш невдалеке и тоже по трапу взбирается, сразу успокоились. Я тут же подумал: наверно, отец и сын! Так что отцовские чувства во мне еще не совсем того… не угасли…
Когда наш «ТУ-104» из Новосибирска взял стремительный курс на Красноярск, я, развалясь в кресле, достал тетрадку. Рыжик сидел рядом. Я очень завидовал ему. Мне тоже страшно хотелось немедленно кого-нибудь разыграть, да так, чтобы все кругом только ахнули и с десяти тысяч метров на землю попадали (конечно, как говорит Галя Калинкина, «в переносном смысле слова»). Но я не мог придумать, как и кого именно мне разыграть. Тогда я решил хоть чем-нибудь тоже отличиться, поразить Вовку и написал на обложке тетради: «Путевые заметки».
Свою первую заметку я решил назвать так: «А меня не тошнило!» Хорошо было бы, конечно, если б всех остальных в самолете просто наизнанку выворачивало, а я бы один оставался героем среди всего этого кошмара. Но никто, к сожалению, как и я, не пользовался «гигиеническими пакетами».
Я все же начал свою заметку так: «Все пассажиры перенесли путешествие очень тяжело. Самолет бросало из стороны в сторону! Но я чувствовал себя так же, как на земле. Даже еще лучше!…»
Рыжик меня презирает…
Я уверен, что нет, наверно, на всем белом свете ни одного мальчишки, который хотя бы один месяц или там десять дней в своей жизни не мечтал быть шофером, летчиком или капитаном дальнего плаванья. Я уже давно заметил, что все мальчишки почему-то больше всего мечтают работать на транспорте. Если бы они не меняли потом этой своей мечты, так некому было бы на земле быть пассажирами или пешеходами. Некому было бы ездить, все бы только возили! И нет, наверно, ни одного мальчишки, который не смастерил бы хоть одного кораблика из старой газетной бумаги.
Дима раньше, когда был нормальным человеком, даже научил меня делать корабли из сосновой коры — лёгкой, толстой и пахучей…
Обо всем этом я стал вспоминать и размышлять, когда наш огромный и тоже белоснежный, как плавучий айсберг, речной экспресс с именем Некрасова на борту стал выбираться на самую середину енисейского простора. Навстречу ему плыла вся, можно сказать, классическая русская литература: «Пушкин», «Лермонтов», «Тургенев», «Лев Толстой»… Проносились маленькие, пронырливые суденышки с очень визгливыми голосами. Солидно и важно оседая под тяжестью грузов, проходили самоходные баржи. Одним словом, вблизи порта шла такая корабельная суетня, что я, как и на аэродроме, поражался: неужели не столкнутся, не заденут друг друга? Но никто никого не задевал и не толкал…