Волшебная гайка - Курбатов Константин Иванович. Страница 24

Папа потер кончиком указательного пальца нос, присел и начал хохотать. Мама прикрыла ладошкой рот, но не удержалась и стала хохотать тоже. И я вслед за ними. Мы бегали возле дома, толкались, падали в траву, кувыркались, что-то кричали во все горло и хохотали. Мы орали и хохотали, как сумасшедшие.

А на крыльце сидела бабушка Таисия и улыбалась нам беззубым ртом.

Бабушка Таисия походила на тетю Машу. Тетя Маша — на Толикину маму. А у Толика уши были в точности, как у Вити Пудикова. Или мне это показалось? Нет, не показалось. Просто все хорошие люди чуточку похожи друг на друга. И наверняка у маминого начальника, которого я никогда в жизни не видела, нос или глаза в точности такие же, как у дяди Ивана или у кого-нибудь еще.

Квадрат гипотенузы

— А-алла, — протянула мама, чуть только я открыла дверь в комнату. — Когда же это кончится, А-алла?

Мама выразительно посмотрела на стенные часы. Она хотела, чтобы я возвращалась не позже десяти. У нас каждый день велись с ней разговоры на эту тему.

Я повисла у мамы на шее. Я целовала ее в щеки, в нос и за ухом. Она еле отбилась от меня. Никак не могла понять, чего это я вдруг.

— Неужели до сих пор было собрание? — ворчала мама, увертываясь от моих поцелуев. — Табель принесла? Но, пожалуйста, не думай, что если ты перешла в девятый класс, то теперь можно возвращаться домой, когда тебе заблагорассудится.

Папка, как обычно, курил на балконе. В темноте разгорался и медленно затухал огонек сигареты.

Я выскочила на балкон и прижалась щекой к папкиному плечу.

— Ну, как по физике? — спросил он. — Все же трояк вывели?

— Ага, — выдохнула я, — все же трояк.

Он обнял меня за плечи. Облака на черном небе были подсвечены снизу огнями города. Внизу по улице тарахтели трамваи. В трамваях горел свет. Милиционер, перепоясанный белыми ремнями, стоял в очереди у тележки с газированной водой.

— А у гения небось одни пятерки? — сказал папа. Зажмурив глаза, я потерлась ухом о его грудь.

— Ага, одни. Митя самый-самый лучший в школе. Самый-самый. Его даже путевкой на Черное море наградили.

Моя мама в Мите души не чает. А папка над ним посмеивается. Папка называет его гением и ехидничает, что Митя старый старичок, который ни разу в жизни не разбил никому носа и не проехался на колбасе у троллейбуса. Хотя у троллейбуса, по-папкиному мнению, шикарнейшая колбаса. Маму ужас как возмущают такие разговоры. И меня вообще-то тоже.

— Скажи-ка ты, нашему гению путевку на юг отвалили! — удивился папка. — Не поэтому ли у Шишкина-мышкина такие глаза шальные?

— Папка! — взвыла я. — Вовсе не поэтому! А потому… Ой, если бы ты только знал!

— Что знал? — заинтересовался папка. — Ну, ну, вали рассказывай.

Он приготовился слушать. Но я вдруг почувствовала, что ничего не смогу рассказать ему. Ничегошеньки! Обо всем рассказывала, а тут споткнулась. Наверное, о таком вообще нельзя рассказать. Хотя очень хочется.

После собрания мы с Митей бродили по улицам и каким-то закоулкам. Мололи всякую всячину, особенно я. И за самыми обычными Митиными словами я неожиданно стала улавливать какой-то второй их смысл — не совсем понятный и радостный. Как все равно, когда слушаешь музыку: ничего, вроде, не понятно, а волнует.

— Точно так же, как математика, все настоящее в жизни, — говорил Митя, — не нуждается в словах, Алла. Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. Здесь не нужно слов. Недаром, пытаясь наладить связь с инопланетными цивилизациями, мы шлем в космос именно теорему Пифагора. И поверь, Алла, в ней куда больше чувств и эмоций, чем в иных высокопарных заверениях и клятвах.

Как он умно и образно выражался! Мне бы никогда в жизни не сказать так. И обязательно со ссылками на свою любимую математику. Но о чем он? Инопланетные цивилизации? Может, мы с Митей тоже инопланетные? Он на одной планете, я — на другой. И не нужно никаких слов. Все ясно, как квадрат гипотенузы.

— Алла, — отчетливо выговорил он, — я давно хотел тебе сказать, что ты для меня…

— Не надо, Мить! — испуганно схватила я его за руку.

Из темной подворотни выполз грузовик, который развозит по булочным хлеб. Запахло поджаренной корочкой. Митя осторожно освободил свою руку.

И вправду он удивительно серьезный, Митя. Даже выглядит, точно студент. Мама покупает ему модные рубашки и костюмы. Он носит длинные волосы и яркие галстуки с широкими узлами. С ним даже неудобно ходить, такой он солидный и взрослый.

— Мить, — шепнула я, — ты не обижайся только. И если ты очень хочешь, то скажи те слова потом, без меня. Я их все равно услышу. Это ведь тоже квадрат гипотенузы.

Стоя в темном парадном, мы никак не могли расстаться. Договорились, что завтра утром идем в кино. Митя зайдет за мной, и мы пойдем. Договорились и все стояли. Я хорошо понимала, что неприлично торчать в парадном, а сама торчала. И отступала от Мити, медленно и на ощупь поднимаясь со ступеньки на ступеньку.

— Алла, — на всю лестницу сказал он, когда я нащупывала каблуком восьмую или девятую ступеньку, — считай, Алла, что те слова я тебе уже сказал. Это у меня на всю жизнь!

— И у меня… на всю, — шепнула я и как угорелая понеслась по лестнице, испугавшись, что Митя меня догонит и поцелует…

Папка тиснул меня за плечо.

— Так чего же ты замолчала? Мне ведь тоже интересно про твоего самого-самого.

Он словно подслушал меня. Я ему ничего не сказала, а он подслушал. Втихомолку. Подслушал то, чего никому нельзя знать.

— А он действительно самый-самый! — дернулась я. — И нечего тебе. Ты его вовсе не знаешь и поэтому так к нему относишься.

— Ну, не буду, не буду, — пошел на мировую папка. — Уж и пошутить с тобой нельзя.

Милиционер по-прежнему стоял в очереди. У меня задергался подбородок.

— Чего он там стоит? — удивилась я. — Он ведь на службе, милиционер. Ему бы и без очереди отпустили.

Мне ужас как стало обидно за глупого милиционера. Первый раз видела, чтобы милиционер толкался в очереди.

— Выше нос, Шишкин-мышкин, — сжал мое плечо папка. — Это, наверное, очень хороший милиционер. Он сдал смену и решил немножечко постоять в очереди. Знаешь, как приятно постоять вместе со всеми в очереди и вообще не выделяться и быть таким, как все.

Хотя милиционер был и очень хороший, я бы, конечно, все равно заревела. У папки на груди иногда так и тянет пустить слезу. Но я сдержалась и не стала реветь. Только пошмыгала носом.

А утром произошло непонятное. Я целое утро прождала Митю, но так его и не дождалась. Мама с папой давным-давно ушли на работу, а его все не было и не было. Такой обычно точный, да еще после вчерашних слов… Я не знала, что и подумать. Больше всего меня страшили именно вчерашние слова. Неужели из-за них? Сказал, и теперь… Но нет, он не мог.

Не зная, что делать, я сидела у зеркала и рассматривала свой нос кнопкой и висящие белые патлы. Счастливые девчонки, у которых вьются волосы. А у меня хоть бы одна завитушка. Висят, точно солома с крыши. Глаза бы не смотрели.

Я навертела на палец волосы у виска, заглянула в ящик туалетного столика, где лежат мамины бигуди, вздохнула и побежала к Мите.

Митя жил с мамой в узкой, как трамвай, комнатушке. Во дворе под их окнами складывали пустые ящики из гастронома. Ящики загораживали свет, и Митя занимался за обеденным столом при электрической лампочке. На самодельной полке стояли у Мити книги по математике и про жизнь великих людей. Митя говорил, что все великие жили в детстве бедно. Над просиженным диваном были у него приколоты кнопками портреты Эйлера, Ньютона и Лобачевского. «Ньютон даже гулять не ходил, — говорил Митя. — Высунет голову в форточку, подышит и снова работает».

Митя тоже все время работает, решает всякие немыслимые задачи. Недаром на районной математической олимпиаде он занял второе место. Он мне сказал, что даже на юге минимум три часа в день будет отдавать математике. И он будет, я знаю.