Сабля Лазо - Никонов Василий Григорьевич. Страница 11

— Ну, держись, Губан! — Тимка дает подножку, бьет Кирьку вдогон по шее. Тот падает.

Тимка достает мешочек, кладет рядом с собой, вытирает руки.

— Иди сюда, Губан, да не вздумай драться. Никогда ты меня не одолеешь. Послушай, што скажу. Твой отец бандит, Кирька. Вчера он убил китайца Ван Ли, взял его золото. Это золото Ван Ли. Понимаешь?

— Врешь, смекалинский! — мотает головой Кирька. — Все врешь! Мой папаня никогда бандитом не был. Он жилу в тайге нашел, его это золото!

— Дурак ты, Кирька Губан, — сплевыт вает Тимка. — Я говорил с китайцем, он еще живой был. Ван Ли сказал, што твой отец стрелял в него.

Не верит Кирька Тимкиным словам, крутится-вертится, мелет, что на язык попадет.

— Здорово придумал, смекалинский! Захотел к нашему золоту подкатиться? Сам бандит и есть. Куда его денешь? Себе заграбастаешь?

Не думал Тимка ничего такого. Зачем оно ему? Партизанам надо отдать.

— Отдадим его партизанам, Кирька? Они оружие купят, беляков будут лупить. А нас золотыми саблями наградят, какие генералы носят.

Тимкин план Кирьке не нравится. Сабель он может купить сам сколько хочет. А что отец скажет? Что они есть будут? Как маманю на ноги поднять? Тимке все нипочем, не его золото.

— Умник ты, смекалинский, только дураком родился. Если золото награблено, как же его партизаны возьмут?

Здорово сказал Кирька, крыть нечем. В самом деле, как Тимка не сообразил это раньше? Краденое золото! Такое партизанам, конечно, не надо.

— Ладно, бери, Губан, свое золото, подавись им вместе с батей!

Кирька животом плюхается на мешочек. Не ожидал он, что Тимка легко расстанется с ним.

— Слушай, Тимка, хочешь, я отсыплю маленько? Раз мы все пополам?

— Не надо, — отворачивается Тимка. — Не надо мне, Губан, краденого. Умирать буду — не возьму...

И снова пошли, снова замолчали.

Почти у самого Межгорья повстречался ребятам пастух Гурьян. Низенький, толстенький, в картузе без околыша, в таком, как у Кирьки. За ним кнут змеей ползет.

— Куда вас леший носил?

— На кудыкину гору! — огрызается Кирька.

Странный дед Гурьян, со стороны смотреть — умом тронутый, Давным-давно у межгорцев стада нет, а Гурьян, что ни утро, за село идет, кнутом щелкает, в рожок поигрывает. Всю дорогу приговаривает: «Куда прешь, комолая!», «Я тебя, Козулиха, вредная!»

Это он с коровами разговаривает, с теми, что пас когда-то. Чудно-чуднешенько.

— Эй, парень, подь-ка сюда! — манит Гурьян Тимку. — Не бойся. Видишь, зубов нет, не кусаюсь.

Отводит Гурьян Тимку подальше, на ходу нашептывает:

— Смекалинский ты? Платона Петровича сынок? Скажи кому след: конные беляки в Сосновый бор прут. Вчерась ночью видел. Слышал, что на среду бой намечают. Я бы сам передал, да следят за мной... Куда лезешь, попадья треклятая! Кнутом я тебя, окаянная!..

— Спасибо, дедка, — шепчет Тимка. — Как есть все передам.

«Вот тебе и Гурьян, — соображает Тимка. — А говорят, придурок».

— Чево лысина к тебе пристала? — спрашивает Кирька. — В пастухи нанимал?

— Хлеба просил, — уклоняется Тимка. — Шагай быстрей, время теряем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЛОСИНЫЙ КЛЮЧ

Тимка не мог дождаться утра. Едва стало светать, потихоньку слез с печи, нырнул ногами в рваные галифе, на ходу натянул рубаху. Немного подумал — вытащил из-под лавки старенькие моршни, спрятал за пазуху кусок лепешки.

— Ты куда, сынок?

Никак не удается Тимке обмануть маманю. Уж так тихо, так тихо собирался, нет же — услышала.

— Я, маманя, в Сосновый бор сбегаю. Гурьян-то, поди, правду сказал?

Не в Сосновый бор собирается Тимка— к партизанам, на Лосиный ключ.

Тимка выскакивает на двор, спускается к Тургинке. Павлинка наверняка дрыхнет, Кирька подавно храпит на золотом мешке. Тем лучше, одному способнее.

Ползучий туман колышется над речкой, тускло смотрится вода в серое небо. Сурово недвижны молочные тальники.

Утренники в Межгорье и летом холодны. Неохота Тимке мочить ноги, да не обойдешься. Жмись не жмись — скидывай порточки. По-хорошему, речку надо возле Козулиных перебредать, там перекат мельче. Перекат мельче, да кобели страшнее. Схватят за ляжки— не отбрыкаешься.

На той стороне сразу кустарник начинается, за ним — кочки горелые, старица бельмами поблескивает. Потом березняк пойдет, осинник — вплоть до Соснового бора.

Можно через Шумный бежать, да круголя давать неохота.

От Соснового бора Тимке влево забирать надо, вверх по ключику топать. Там такие буреломы — не знавши, пешком не продерешься.

В Сосновом бору, в лощине, наткнулся Тимка не то на монгола, не то на бурята— не поймешь. Сидит монгол на коне, голову как-то набок склонил. А конь воду из ключика пьет, зубы щерит. За спиной у беляка японская винтовка, на правом боку баклажка, на левом — сабля. Немудрящая сабля, в потертых ножнах.

«Да ведь это баргут, что с Копачом на Шумном был! — вспоминает Тимка. — Загрустил, видать, без глаза-то».

Осторожно отходит Тимка от баргута, по ложбинкам прячется. Добрался до безопасного места, подтянул штаны, вздохнул поглубже, да как припустит с места в карьер!

Версты четыре пробежал без роздыха, еще сколько шагом прошел, потом опять бежал. До тех пор бежал, пока на дороге не растянулся.

Поднимает голову Тимка, смотрит: стоит перед ним дядька с красным бантом на белой рубахе, высокий, костлявый, с редкой бороденкой.

— Вставай, парень, — смеется партизан. — Чево разлегся? Чай, не постоялый двор. Кто таков будешь?

Все по порядку рассказывает Тимка. А сам шею щупает. Догадался дядька веревочку через дорогу протянуть. Льняная веревочка, крепкая. И незаметная. Через нее и кувыркнулся Тимка.

— Не для тебя припасена, — извиняется партизан. — Хитрая, малек, сигнализация. Дотронешься — ботало дзинь! Оно у меня на дереве, над ухом привязано. Я, значит, сей секунд — на место. Цоп — и на мушку!

Партизан приветливый попался, разговорчивый, сразу поверил, что Тимка — сын Платона Смекалина.

— Маркелом меня зовут. — Партизан вскидывает винтовку. — Эй, Тишка! Гляди тут! А я малька до штаба отправлю.

— Дава-ай! — соглашаются, кусты. — Курнуть принеси!

Маркел поправляет рубаху, подтягивает ремень, зачем-то щупает редковолосую бороденку — будто проверяет, все ли волоски на месте.

— Запомни, малек, партизаны все знают.

— А если не все?

— Не могет быть, — шумно сморкается Маркел. — У нас ухо востро. Комар запищит — весь табор слышит. Да погодь ты, не бежи, постреленок!

Ох и длинной показалась Тимке дорога. Идет Маркел, еле-еле ногами двигает. И все талдычит, талдычит. Про себя, про деревню, про дружков партизан. «Два пуда соли с ними съел, котел гречневой каши...»

Теперь вот о Ершове и Лазо разговор начинает.

— Возьмем товарища Лазо, — Маркел многозначительно поднимает палец. — Кто он такой? Молдаванин по личности. Твой отец сказывал. Земляк Григория Котовского. В царской армии служил — всем известно. В семнадцатом году вместе с ротой на нашу сторону перешел. В Иркутске белых чистил. У нас в Забайкалье Семенову хвост прижимает.

Интересно Тимке про Лазо слушать, да не время, торопиться надо.

В глухом лесу раскинут партизанский лагерь — Тимка не сразу его увидел. Землянки одна к одной лепятся, люди возле кучками рассыпаны. Одеты пестро, цветисто, кто во что горазд. За соснами партизаны маршируют: «Ать-два! Левой!» Какой-то казачок лошадь объезжает. Только сядет, она задом — брык! Казачок через голову хрясть! Вскочит, плюнет — снова за свое.

Маркел у встречных про Смекалина спрашивает. «В разведке, говорят, вот-вот должен вернуться».

— Айда к Лазо, — поворачивает Маркел. — Может, и Ершов тамо-ка.

Землянка у Лазо самая обыкновенная. Посредине стол, как у Тимки в пещере, за ним топчан под суконным одеялом; печурка в углу прячется — на случай дождя сварить что-либо. На стене карта, над ней бинокль висит. Большой бинокль, полевым называется.