На синей комете - Уэллс Розмари. Страница 19

Я вскочил и хотел перебежать на ту сторону улицы, но не мог соступить с жёлтых кирпичей на мостовую. Меня словно что-то держало. Я пробовал двигаться и так и сяк, и головой и боком, но невидимая стена отделяла жёлтый кирпичный тротуар от чёрного асфальта. Я пробежал несколько метров по тротуару, но снова не смог перейти улицу. Я метался из стороны в сторону, но прозрачный, как стекло, барьер был ещё и крепок, как сталь. Ловушка!

Папа снова и снова осматривал толпу. То надевал очки, то снимал. Лицо у него стало совсем грустное. Потом он поднёс руки ко рту, сложил рупором и позвал: «Оскар! Оскар!» Меня он так и не увидел.

Удручённый, он положил руку на дверку. Сейчас папа сядет в пикап и уедет! Меня охватила паника. Он уедет!

Я никогда больше не увижу папу! И я ничего не могу изменить, потому что он меня не видит и не слышит.

— Папа!!! — завопил я что было мочи. Вот бы превратиться в стрелу и пробить эту незримую стену насквозь!

Папа сел в машину и, опустив голову, прижался лбом к рулю. Закрыв глаза, нахохлившись, он замер на несколько секунд, а потом протёр очки и завёл мотор.

Тут мой взгляд упал на красную лампочку, что мигала на шесте над ближайшей телефонной будкой. Рядом на табличке было написано ТАКСИ — белыми буквами, совсем как на макете в банке у мистера Петтишанкса. У будки, заехав двумя колёсами на жёлтые кирпичи тротуара, стояло такси с зажжённым огоньком, означавшим, что машина свободна. В мгновение ока я оказался внутри.

— Куда поедем? — спросил водитель.

— На ту сторону улицы, — сказал я и бросил на переднее сиденье мой единственный доллар.

Таксист пожал плечами и закатил глаза, словно хотел сказать «Вот чудик» или что-нибудь похлеще. Но сдержался, завёл мотор, вывернул руль и дал задний ход, чтобы съехать с тротуара.

Мгновение — и ураганный ветер вдруг резко отбросил меня назад, вдавил в спинку сиденья, и наступила тьма. Мои лёгкие заполнил густой, точно желе, и тягучий, точно резина, воздух, в котором почти не было кислорода. Потом я почувствовал, что машина развернулась, и мы двинулись вперёд. В абсолютной тьме забрезжил слабый, молочный свет, он постепенно становился ярче, но дышать мне стало вовсе нечем. Я хватал воздух ртом, а мир вокруг меня ревел и грохотал, словно множество стеклянных шариков разом обрушились на жестяную крышу. Я чувствовал, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут. Шум был, как из трубки в телефоне-автомате, когда Голландца шарахнуло током. Только в сто раз громче.

— Прибыли, сынок! — объявил водитель, остановив счётчик. И лениво прибавил: — С тебя двадцать пять центов.

Потом обернулся, посмотрел на меня и, округлив глаза, испуганно произнёс:

— Выметайся отсюда, парень.

Просить меня дважды не потребовалось. Я, как куль, вывалился на залитую солнцем улицу, но тут же вскочил и заколотил в зад отцовского пикапа в тот миг, когда он уже тронулся с места. По непонятной причине у меня развязались и даже разорвались шнурки, да и штаны, которые я донашивал за Сирилом Петтишанксом, лопнули по шву на поясе, там, где тётя Кармен так тщательно их ушила. Его рубашка, которая только что висела на мне мешком, теперь явно была мала, и пуговицы трещали — того и гляди отскочат.

— Папка! — кричал я, плача от счастья.

Он нажал на тормоза.

— Во имя всего святого! Кто вы? И зачем колотите по машине?

— Папа! Это же я, Оскар!

Он всмотрелся в меня и наконец улыбнулся. Шире, ещё шире…

— Оскар! — воскликнул он. — Это ты? Это в самом деле ты?

— Я, папа.

— Оскар! Живой! — Папа вылез из кабины. — Ты спасся!

Он обнял меня, потом отстранил на расстояние вытянутой руки и стал рассматривать с головы до ног. По лицу его катились слёзы. Он смотрел на меня молча, без слов, долго-долго, потом вздохнул и пробормотал:

— Прости, сынок. Я не сразу тебя узнал. Прошло десять лет… Десять долгих лет… Ты так вырос… — Он смотрел на меня прямо, даже чуть вверх, а не сверху вниз, как всегда.

— Десять лет? — повторил я недоуменно.

— Десять лет, почти день в день. Ты так вырос! На полметра, не меньше. Где же ты был? Что они с тобой сделали? Садись, садись в машину и рассказывай!

Кое-как, точно пьяный, я забрался на пассажирское сиденье, и мы тронулись с места. Папа то и дело посматривал на меня, видимо боясь, что я исчезну в облаке дыма. А потом голова моя свесилась набок…

Глаза я открыл только утром. Через распахнутое окно сладостно веяло теплом, в Иллинойсе так бывает только летом. Пахло апельсинами и лимонами. Папа сидел на моей кровати, в ногах, и смотрел на меня как на чудо.

— Это правда ты, Оскар? — проговорил он. — Честное слово?

— Ну конечно! Пап, а куда делись твои волосы? И почему ты носишь очки?

— Волосы? Да их уже давно нет, все выпали. А очки я ношу уже лет восемь.

— Папа, я добирался до тебя три дня! Всего три дня!

Отец нахмурился. И протянул мне чашку кофе:

— Сынок, ты исчез десять лет назад, после ограбления банка. Тех, кто тебя похитил, так и не поймали. Все решили, что ты погиб. Я места себе не находил. Думал даже завербоваться на флот и уплыть как можно дальше. Но меня не взяли.

Я понюхал кофе и сморщил нос:

— Пап, мне ведь не положено пить кофе. Его детям не дают.

Папа сдвинул брови, пытаясь понять, о чём я говорю. Да и немудрено. Сам он был теперь немолодым лысым человеком. В тех волосах, что ещё не выпали, серебрилась седина. Я же, вытянувшись, занимал теперь всю кровать, от одной спинки до другой. Я был выше папы! Но почему? Как случилось, что вчера во мне было сто тридцать пять сантиметров роста, а сегодня больше ста восьмидесяти?

У кровати, на тумбочке, лежал журнал «Лайф». Декабрьский номер за тысяча девятьсот сорок первый год? С обложки улыбался новый президент Соединённых Штатов Франклин Делано Рузвельт. Фотография была сделана на палубе авианосца. Я об этом человеке даже не слышал. И похоже, Америка в самом деле с кем-то воюет.

Я несколько раз сжал и разжал руку, рассмотрел свои ногти… Да, это я. Мне знакомы эти пальцы, эти ногти. Но в то же время это рука взрослого человека.

— Ты превратился в прекрасного юношу, — проговорил папа. — Красивого, сильного, с хорошей речью. Я так горжусь тобой, Оскар! — Он ударил правым кулаком по открытой левой ладони. — Я больше никогда не оставлю тебя, сынок. Клянусь!

— Да я тебя сам не оставлю! — Я засмеялся. — Тебе теперь со мной всю жизнь маяться.

Я взял чашку и впервые в жизни сделал глоток кофе. Кофе был сладкий, с молоком и сахаром. Не сводя глаз с папы, я выпил всё до донышка. И этот новый напиток стал первой вехой моей новой жизни. Я встал, прошёлся по комнате, ощущения тоже были новыми. Папа наблюдал за мной, готовый поддержать, если оступлюсь или у меня вдруг закружится голова.

Нежно, словно обращаясь к испуганному котёнку, папа прошептал:

— Что с тобой случилось, Оскар? Где эти подонки держали тебя целых десять лет? Где ты был?

Я не знал ответа. Я шагал по комнате, переставляя непривычно длинные ноги. Служили эти новые ноги вполне хорошо. Ни синяков, ни ссадин на моём теле не было, хотя казалось, что меня избил боксёр-тяжеловес.

— Пап, а где это мы? — спросил я.

— В моей съёмной комнате, Оскар, в Бёрбанке. — Отец следил за каждым моим движением, готовый подстраховать меня в любую минуту. — Это не очень-то большой город. Так, точка на карте.

— Пап, а чем пахнет? Китайской едой?

Он смутился:

— Я зарабатываю не шибко много, сынок. Вот, снимаю комнату над китайским рестораном.

Я сел к столу и быстро проглотил приготовленные папой булочки с яйцами.

— Оскар, расскажи мне всё без утайки, — попросил папа. — Даже если они с тобой обращались очень плохо, не скрывай. Расскажи, как прожил эти десять лет. Во всех подробностях.

— Папа, меня никто не похищал. Меня никто не держал взаперти десять лет. С ограбления прошло всего три дня. Не больше. Три дня назад я получил от тебя открытку, поздравление с Рождеством. Я прочитал её на крыльце в доме тёти Кармен. Ещё в конверте лежали доллар и вырезка из газеты о том, что «Джон Дир» закрывает филиалы.