Александр Суворов - Григорьев Сергей Тимофеевич. Страница 3

Александр вздрогнул, услышав утренние звуки старого дома. Опять словно крякнула и заскрипела расшатанная кровать, скрипнула половица, стукнул засов. Александр оторвался от книги, ноги замерзли. В светелке не было печи, а ночи стояли уже холодные.

Наступило утро. Дом пробуждался. Александр погасил свечу, снял с окна одеяло и выглянул во двор через оконце. Серел рассвет. Алела над лесом заря.

В приспешной избе [9] жарко пылала челом к окну печь. Из волока [10] избы тянул серый дым. Дядька Александра, Мироныч, на дворе сосвистывал и сажал на цепь псов.

Внизу скрипнула дверь родительской спальни. Завозилась мать, и заплакала разбуженная Аннушка. Александр оделся, босиком сбежал вниз и сенями выскочил во двор, боясь, чтобы его не опередил отец.

Через росистую траву двора мальчик перескочил прыжками и распахнул дверь в приспешную. Там уже завтракали под образом в красном углу несколько дворовых, собираясь на ригу молотить. Дым, вытекая через чело печки, плавал облаком под черным потолком и тянулся вон через волок. Стряпка пекла оладьи.

– А, барабошка! – сказала она ласково, увидев Александра. – Раньше батюшки поднялся. Молотить, что ли?

Александр, не отвечая, поплескал на руки и лицо холодной водой из глиняного рукомойника над ушатом, утерся тут же висевшей холстиной и попросил:

– Анисья, дай оладушек…

– Бери, прямо со сковородки.

Оладушек обжигал пальцы. Александр, разрывая его на части, торопливо жевал.

– «Молотить»! – проворчал Мироныч, поглядывая на него с угрюмой улыбкой. – «Тит, иди молотить!» – «Брюхо болит». – «Тит, иди кашу есть!» – «А где моя большая ложка?»

Никто из молотильщиков не отозвался на шутку ни словом, ни усмешкой. Все продолжали молча черпать кашицу, сгребая в ладонь хлебные крошки со стола и подкидывая их в рот.

– Выдумал твой батюшка манеру: где это видано, чтобы дворовые молотили? А?

Приговаривая так, дядька облизал свою ложку и протянул ее питомцу. Тот ради приличия принял ложку, зачерпнул кашицы из общей деревянной чашки и, хлебнув раз, вернул ложку Миронычу.

Александр выбежал во двор. Из конюшни, где уже стучали копытами, требуя корма, кони, он вывел любимого своего Шермака. Не седлая, Александр обротал [11] коня, сорвал с гвоздя нагайку, разобрал поводья, вскочил на него и ударил по бокам коленками. Конь «дал козла» и, обернувшись на задних ногах, вынесся вихрем со двора.

– Александр! Куда? Не кормя коня? – грозно крикнул с крыльца вышедший в это время отец.

Сын его уже не слышал. Конь через убогую деревню, распугав гусей и уток, вынесся по дороге в лес.

Ветер свистел в ушах Александра, ветки хлестали по лицу и плечам, сучок разорвал рубашку и больно оцарапал лицо. Александр, вскрикивая, поощрял коня, потом повернул с дороги и вынесся на вершину холма. Из-за леса глянуло румяное солнце.

Осадив Шермака, Александр потрепал его по взмыленной шее и, вольно дыша, оглядывал даль. Его взорам предстала земля, похожая на взбудораженное бурей и вдруг застывшее море. Гряды холмов волнами уходили до края неба. Темные еловые боры по долам синели, а гребни волнистых возвышенностей, казалось, были покрыты пеной березняков и осинников. Местность, прекрасная печальной, тихой и нежной красотой, ничуть и ничем не могла напомнить грозные горы до неба, увенчанные снеговыми шапками, и бездонные пропасти Альп с их кипучими стремнинами.

А в ушах Александра стояли шум и звон. Слышался ропот оробевших воинов Ганнибала перед вступлением в Альпийские горы, рев горных потоков, нестройный гам обозов и боевые крики…

Александру чудилось, что ночью была явь, а теперь он видит сон. Мальчик снова сжал бока коня коленками и хлестнул нагайкой. Конь взвился и помчался с бугра по жнивью вниз. Холм кончился крутым и высоким обрывом. Внизу внезапно блеснула светлая вода. Александр не держал коня. На краю обрыва Шермак, давно привычный к повадкам седока, сел на задние ноги и поехал вниз. Из-под копыт его катилась галька, передние ноги зарывались в желтый песок…

Всадник и конь скатились до самого заплеса, и Шермак остановился. Ноги коня вязли в мокром илистом песке, он переступал ногами, выдергивая их со звуком, похожим на откупоривание бутылки. Александр взглянул вверх. Круча была такова, что он не мог бы вывести коня обратно и на поводу. Шермак храпел, устав выдергивать ноги из песка. Ничего не оставалось, как переплыть реку, хотя можно было простудить разгоряченного коня. На той стороне берег сходил к реке отлогим лугом. Седок понукнул коня. Конь охотно ступил в воду, погрузился и поплыл. Ноги Александра по бедра ушли в воду. Он скинулся с коня и поплыл рядом, держась за гриву…

Конь вынес Александра на лужайку и остановился, ожидая, что еще придумает его своенравный седок. Александр промок совершенно. Ему следовало бы раздеться, развесить мокрое платье по кустам, чтобы обсушиться, – солнце уже ласково пригревало. Александр так бы и поступил, но конь вдруг закашлял. Мальчик испугался, что Шермак простудится от внезапного купания и захворает горячкой. Надо было его согреть. Не думая более о себе, Александр вскочил снова на коня, погнал его в гору и потом по знакомой лесной дороге к паромной переправе, чтобы вернуться домой. Конь скоро согрелся на бегу, но зато, по мере того как высыхала от ветра одежда Александра, сам всадник коченел: руки его заледенели, ноги сводило судорогой… Боясь свалиться, Александр все погонял коня, и они достигли переправы в ту самую минуту, когда нагруженный возами с сеном паром готовился отчалить. Александр спешился и ввел коня на паром.

– Эва! – сказал старый паромщик. – Да это, никак, Василия Ивановича сынок! За почтой, что ли, скакал? Чего иззяб-то? Ляг, возьми тулуп, накройся…

Александр лег меж возами, и старик укутал его с головой овчинным тулупом. Переправа длилась короткое время, но все же Александр успел согреться и заснуть. Насилу его добудился паромщик:

– Пора домой, барин!

Александр изумился, пробудясь. Солнце стояло уже высоко и сильно грело. По лугу ходил, пощипывая траву, конь. Паром праздно стоял на причале у мостков.

– Долго ли я спал? – спросил мальчик.

– Да отмахал порядком. Гляди, скоро полдни, – ответил паромщик. – Поди, тебя дома хватились. Не пропал ли, думает барыня, сынок?

Александр наскоро поблагодарил старика, вскочил на коня и поскакал домой.

Шермак, отдохнув, шел машистой рысью. Приблизилась родная деревня, а за ней в долине – родительский дом Александра, построенный еще в дедовские времена. Тогда дворяне редко возводили каменные дворцы на верхах холмов, не украшали их колоннами и бельведерами [12], а укрывали свои усадьбы от зимних вьюг и морозов в долинах. Зато убогая, серая деревня Суворовых стояла выше усадьбы, открытая всем непогодам. Из-под нахлобученных шапками соломенных крыш угрюмо и устало смотрели тусклые оконца.

Да и усадьба не пышна. Она состояла из нескольких связей – срубов, соединенных под высоким шатром общей крыши из драни [13], кое-где поросшей зеленым мхом. Покрашены только оконные ставни, столбики и балясины [14] барского крыльца да ворота под широкой тесовой крышей и с резными вычурными вереями [15].

Миновав ригу, Александр удивился, что там не молотят. Неужто и в самом деле полдни?

Въезжая в усадьбу, Александр посреди двора увидел выпряженную повозку. Чужие кони хрумкали овес, встряхивая подвешенными к мордам торбами. Меж домом, кладовой и приспешной избой сновали дворовые, одетые в парадные кафтаны.