Флаг-капитаны - Крапивин Владислав Петрович. Страница 27

— Да… А над письмом…

— Ген, — испуганно сказал Сережа. — Я же так, по глупости. Ну, язык подвернулся… Ну, я же не знал, что ты обидишься…

Генка молчал, покусывая губы.

Сережа зажмурился и сказал:

— Кузнечик, прости…

Генка словно встряхнулся.

— Да ты что! Я же не поэтому. Боюсь… я. Ты уже спал, а я писал, писал. Коряво получилось. Хотел, чтобы хорошо, а… Ну, бери.

Он сам положил Сереже на колени обмякший прохладный листок. Сережа увидел лиловые расплывшиеся строчки:

Над крепостью старой качнулась звезда,

Хотя была тишина.

И все еще людям грозила беда,

Всеобщая, как война…

Тревога мягко накрыла Сережу, словно холодная тень. Генка писал о сказке — немного запутанной и странной. Она придумалась, когда ехали в Севастополь. Но это была не совсем сказка, потому что речь шла о Генке и Сереже. Будто они вдвоем попали в старинный город у моря — знакомый и в то же время фантастический. И вдруг Сережка исчез. Словно обиделся на Генку непонятно за что. Он ушел, не оглянувшись, вдоль бесконечного пляжа, затерялся среди людей. А люди были встревожены, и предчувствие близкой беды проносилось по улицам, как порывы предгрозового ветра. Это предчувствие задело и Генку, но больше всех тревог мучило его одно: где Сережка? Куда он ушел? Почему ушел?

Опустевшими пляжами, заросшими улицами, по каменным плитам и лестницам, на которых шуршали сухие листья, Генка шел, шел и добрался к вечеру до старой крепости. И там на каменном козырьке стены он увидел Сережку. Забрался к нему, встал сзади и чуть сбоку. Спросил тихо:

— Зачем ты ушел?

Сережка обернулся. Сначала вздрогнул, а потом узнал Генку и улыбнулся. И сказал:

— Вот хорошо. А я шел, шел, потом оглянулся, а тебя нет. Думал, ты тоже идешь, а тебя нет. Забрался сюда и стал ждать. Я знал, что ты придешь.

И вечер сделался обычным вечером, за которым приходит спокойная ночь, а потом хорошее солнечное утро. И стало ясно, что предчувствие беды — пустой страх из-за глупых выдумок и нелепых слухов. Потому что, когда встречаются друзья, несчастья отступают и прячутся с глаз…

Вот об этом были Генкины стихи.

Сережа не знал, как они написаны — коряво или, наоборот, звонко и отточенно. Он просто увидел странный город, ощутил Генкину тревогу и тоску. И обрадовался встрече. И даже в горле заскребло, когда прочитал:

… Теперь, когда мы снова вдвоем,

Закрыты пути беде.

И мы с Сережкой вдоль моря бредем

По щиколотку в воде…

— Ты это так написал… Лучше, наверно, нельзя… Или, наверно, можно, но для меня лучше не надо… Генка…

— Что?

— Не знаю… Просто «Ген-ка»…

И они засмеялись.

Это было настоящее счастье: сидеть рядом с лучшим другом Кузнечиком, впитывать плечами горячее солнце, видеть море и знать, что хоть через минуту можешь с разбегу кинуться в волны, уйти, как в сказку, в голубую глубину.

Но счастье не бывает полным. И через пять минут Сережа сказал:

— Митьку бы еще сюда. И Димку…

— И Данилку. И всех наших, — поддержал Генка.

«И Наташу», — мысленно улыбнулся Сережа.

— Может, когда-нибудь повезет, чтобы все вместе… — добавил Кузнечик.

«Может, и правда повезет», — подумал Сережа. Ведь и ему повезло. Прямо как в сказке.

…В тот день, после случая в троллейбусе он проводил мальчишку и его сестренку до самого кинотеатра. На вокзал с дядей Витей он, конечно, не поехал. Потом он ушел к Генке и пробыл там до ужина.

Виталий Александрович Вяткин — бывший дядя Витя — уехал в тот же вечер. Он взял в кассе только один билет, себе.

Сережа не стал с ним прощаться.

Из своей комнаты он слышал, как тетя Галя сказала брату:

— Изверг ты. Ведь он же еще ребенок…

— Не ребенок, — сказал дядя Витя. — Он сумел выбрать себе путь. Пускай и отвечает.

«Только не перед тобой», — подумал Сережа.

Папы дома не было. Он вернулся поздно, после дядюшкиного отъезда. И тогда все узнал. Он молча притянул к себе Сережку, положил ему на голову большущую ладонь, слегка взъерошил волосы. Они стояли так в полутемной прихожей, и Сережа думал, что с отцом ему в жизни очень повезло. А отец, видимо, решал, как же теперь быть.

И в этот момент случилось то, что можно считать чудом, а можно — самым обыкновенным делом. У дверей позвонили, и оказалось, что пришел Саша.

Никогда раньше он не приходил к Сереже.

Конечно, в первый миг Сережа удивился и встревожился: что-нибудь с Генкой?

— Да все в порядке, — сказал Саша, поймав Сережин взгляд. И обратился к отцу — Вы уж извините за странный и поздний визит. Хотел сначала по телефону, да так, думаю, лучше.

— Это Саша, Генкин брат, — объяснил Сережа.

— Ну так проводи гостя в комнату, — сказал отец. — Очень рад.

— Я, собственно-, не к Сергею, а скорее к вам, — нерешительно проговорил Саша, когда его усадили на стул. — Есть один вопрос… Говорят, Сережа с дядюшкой собирался в Севастополь…

— Сорвалось, — сказал отец.

— Да, знаю… Пока не сорвалось, хотел я им с Генкой, с братцем моим, сделать нечаянную радость. У меня там работа, в командировку собираюсь. Думал, возьму брата, а в Севастополе они встретятся. А теперь что?.. Может, мне их двоих забрать? Сам-то я буду занят, но у меня товарищ там есть, а у него мама. Она бы присмотрела…

Вот тогда, честно говоря, Сережа не выдержал. Он торопливо ушел в свою комнату, вцепился в клинок на стене и прижался лбом к тонкому холодному железу. Еще не хватало разреветься при Саше.

— Пойдем на раскопки. Может, уже начали работу, — сказал Сережа.

И они пошли в западную часть Херсонеса, где ленинградские студенты раскапывали храм десятого века. Но студентов еще не было. Сережа и Генка не торопясь побрели среди травы, среди зарослей дрока, в которых лежали каменные плиты и обломки колонн. Вышли на центральную площадь у разбитого бомбами Владимирского собора.

В этот ранний час в Херсонесе было пусто. Лишь у крытой галереи, где выставлены для зрителей необъятные глиняные вазы — пифосы, мальчишки встретили человека. Крепкий невысокий человек в зеленых шортах бодро шагал, будто катился им навстречу. У него была коричневая лысина, круглый загорелый живот и курчавые плечи.

Вздрогнув, человек остановился, изумленно посмотрел на ребят. Даже рот приоткрыл: собрался, наверно, о чем-то спросить. Но они обошли его с двух сторон, будто стоявший на дороге пифос. А потом засмеялись и мимо белого домика с антенной, по каменной лестнице, побежали к морю.

Они схитрили в этот день: позвонили тете Лизе и сказали, что обедать не придут, поедят в столовой. Потом позвонили в лабораторию Саше и его другу Алику, чтобы те не беспокоились. А потом, не тратя времени на столовую, купили по три пирожка и махнули на катере в Инкерман. Там у самого берега стоял полуразобранный старый тральщик. Они вплавь добрались до него и полдня играли там с мальчишками, с которыми Генка был знаком еще в прошлом году.

В сумерках они добрели до Симферопольской улицы, до двухэтажного дома, где жил с матерью Алик.

Гудели ноги, сосало в желудке, горели от солнца плечи. Но сильней усталости была радость. Потому что все еще только начиналось. Они прожили у моря всего шесть дней, и впереди был почти месяц.

— Полуночники, — сказала тетя Лиза. — Вот я вас…

— Бродяги, — сказал Саша, который играл с Аликом в шахматы. — Засажу под арест на трое суток.

— Но мы же звонили, что не потонули, не потерялись и вообще никуда не пропали, — жалобно сказал Генка.

— Сейчас будут врать, что обедали и ничуточки не хотят есть, — проницательно заметил Алик.