Трудный Роман - Марчик Георгий. Страница 28

У Кости отлегло от сердца.

— Как поживаешь, браток?

— Хорошо, спасибо. Вы извините…

— Ничего, ничего, всякое бывает. Рад тебя видеть. А где же твой колючий приятель? Тебя я сразу приметил. «Ага, вот где, думаю, он попался, мой должник…»

— Мы хотели отдать деньги. Честное слово. Только адреса не знали.

— Какие там деньги! Пустяки. — Голос у артиста глуховатый. Разговаривая, он отрешенно улыбается краешками губ, видно по издавна усвоенной привычке, в то время как лицо его остается серьезным.

Затем артист подошел к Жене.

— … Вернусь и подожду тебя в вестибюле, — донеслось до Кости.

— Хорошо. Только обязательно приходи! — крикнула она ему вдогонку.

И, сияющая, подбежала к Косте. Такой веселой и счастливой он ее редко видел.

— Послушай, откуда ты его знаешь? — заговорила она, дергая Костю за рукав. — Ну, признавайся. Все равно заставлю. Не тебя, так его.

— Да так, случайно познакомились в одном месте.

— А почему он назвал тебя «простой советский рабочий»? — продолжала допытываться Женя.

— Почему? Гм, почему? Это привычка у него такая, — соврал Костя. — Он всех так называет. А ты-то его, собственно говоря, откуда знаешь?

— Откуда надо, — уже на ходу ответила она и, убегая, показала Косте язык.

В самом дальнем углу, за чудом сохранившимся со старинных времен разросшимся фикусом, одиноко сидел Роман. Артиста он не заметил, но вскоре после его ухода покинул свое убежище. Все какие-то другие. Вроде бы повзрослели. Это потому, что в своих лучших костюмах и платьях. У парней стали заметней усики, у девушек — фу, наваждение, язык как-то не поворачивается называть их девушками: всегда были девчонками, а то на тебе, девушки, — так вот, у девушек стрижка — ах, ах, закачаешься, подведенные глаза блестят, как у кинозвезд, а уж платья-то, платья — ко-рот-ко-ва-ты, не закрывают коленок.

Нет на них Великой Мымры. Не пришла. Жаль… Ее бы сюда вместо дворника с метлой в руках — враз бы вымела всю безнравственность, изжила бы под самый корень.

Гремит музыка. На коленки никто не обращает внимания. Чугунов в новом черном костюме и при зеленом галстуке. Скажите-ка, аристократ высшего качества, галстук нацепил и теперь боится пошевельнуться, словно на шею картину повесил, и улыбается. Черникин где-то раздобыл галстук-бабочку и носит ее как орден или по крайней мере медаль «За спасение утопающих».

Девочки оживленно щебечут, смеются, ревниво ловят взгляды мальчишек. В нетерпении ждут танцев. Кстати, когда волнуешься, в кровь поступает повышенное количество адреналина. Это надо организму для каких-то там целей. Вот стоишь ты, скажем, у стенки как истукан и ни о чем таком особенном вроде и не думаешь, слегка бледный или румяный — в зависимости от твоей конституции, — а в это время в твоем организме происходят всевозможные превращения — биологические, химические, физиологические и еще бог знает какие. Вон Синицына промелькнула, а у тебя пожалуйста, помимо твоей воли, словно невидимая рука в сердце переключила коробку скоростей: сразу пульс подскочил — тук-тук-тук — с семидесяти до ста ударов в минуту.

Мимо прошастал Черникин — от гордости раскраснелся. Как там у Беранже: «Румян, как яблочко». Галстук-бабочка съехал набок. С непривычки не замечает. Думает небось: не подходи — покорю. Прищурил на него глаза:

— Эй, Черникин, что потерял?

— Блондинку с синими глазами.

— Тю-тю…

Неужто и этот скоморох? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, ну, ну… А он-то думал, Юрик дурака валяет. «Здравствуй, Аленушка!» (Он один ее так зовет — Аленушка.) И обязательное ежедневное трогательное рукопожатие, которое с некоторых пор стало ужасно раздражать Романа.

Пошел дальше Черникин, к своему дружку Чугунову. Около него чувствует себя увереннее, этаким бывалым человеком. Воображает… Напоследок, чтоб порисоваться или с каким-то только ему ведомым намеком, спел сквозь зубы куплетик: «Стояло солнце высоко, а на горе сидела муха…»

На горизонте показался Пономарь. Славный малый, немножко, правда, несуразный. Высокий, в очках, уши торчат в разные стороны, брюки короткие, рукава короткие. Паганель. Как видно, он растет значительно быстрее, чем покупательная способность его родителей. Ну, а вот и достопочтенный Табаков.

— Вы куда, Константин Александрович?

— Радиолу наладить. Гуторят, сломалась, — не говорит, извиняется.

А вот опять промелькнула Синицына. Даже не смотрит в его сторону. Ах, Женя! Неужто ты ни о чем не догадываешься? А хочешь, Женя, он сожжет свою руку на медленном огне? И даже бровью не поведет. А хочешь, Женя, он вырвет из своей груди сердце и бросит к твоим ногам? Только бы ты подобрала. А хочешь, Женя, он выйдет на середину зала и во весь голос крикнет, что любит тебя? Безнадежно, отчаянно, горько. Как терпящий бедствие любит жизнь.

Не хочешь? Ну и не надо. А может, он серьезно, взаправду. А ты не подумала, как это жутко — отнять у калеки милосердие, у смертельно больного — надежду. За что же такая немилость?

А вот и твой Савельич притопал в старомодном отглаженном костюме (ватные, подложенные прямоугольные плечи и широкие, как две юбки на ногах, штаны). На лице скромность и скрытая умильность. Стоит и смотрит. Он и на тебя смотрит, Женечка. На свою любимицу. Ведь все мы у него любимчики. И ты, и Чугунов, и Костя. Один он, Роман, ему не пришелся по вкусу. Ну, да о вкусах не спорят.

А Марианна ушла сразу же после концерта. Видно, у нее что-то стряслось. Даже губы дрожали. У всех у вас ноль наблюдательности. Только горланить можете о любви к ближнему, сострадании, взаимопомощи (главным образом, в смысле содрать на контрольной).

А у Марианны, возможно, сложный роман. Фу-фу, что за каламбур! У нее тоже какой-нибудь там «сукин сын Дантес, великосветский шкода». Всю ее истерзал. Но она ничего, молодцом, держится.

Как же она тогда сказала? Ах да… «Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя: у подлецов нельзя просить пощады». Умница ты, Марианна. Какая ты умница! Вот кто мог бы помочь решить — сказать или не сказать. Только разве перешагнешь эту пропасть?

Ведь любовь должна быть свободна от груза прошлых ошибок. «Друг мой Аркадий, не говори красиво». Груз прошлых ошибок! А если не груз? Если Суд Прошлых Ошибок? И ты не можешь ни к кому обратиться с апелляцией? Даже в Президиум Верховного Совета. Выбирайся сам из этого тупика и не отвлекай людей разными пустяками. В том-то все и дело, что пока ты сполна не рассчитаешься с прежними долгами, ты не имеешь права на Женю.

Ведь и Фантазерка тоже могла показаться кому-нибудь верхом совершенства. Чего уж там! Одержимая. Могла все забыть, как бы ослепнуть и оглохнуть, и идти к тебе, протянув вперед руки и счастливо улыбаясь.

А он тушевался и делал вид, что это его не касается. Сколько раз так было. Мелко, некрасиво, неблагородно. С ума можно сойти. Потерять товарища — плохо. Но потерять себя, свое лицо…

Она никогда не боялась выказать свое отношение к нему. А он молчал — язык прилипал к нёбу. Так уж и повелось с самого начала — не мог сказать правду. Какую правду? Нечего ему было ей говорить. Поэтому и спешил уйти. Неужели она ничего не понимала? А для классных кумушек одно это уже событие. Как же надо было тиранить ее — и все равно она ничего не видела и не понимала ничего. Или не хотела ничего видеть… И всегда готова была защищать его и их «дружбу» от усмешек и нападок. Для нее, как и для Савельича, в любви к ближнему начало всех начал.

Сколько же веков тому назад это было? Ведь когда учишься, живешь в особом мире, со своими особыми правилами. И конечно, со своим летосчислением, которое ведется не как у всех нормальных людей, а по четвертям и классам. И когда знакомишься, скажем, со своим сверстником, то первым делом спрашиваешь: «В каком классе учишься?»

— Добрый вечер!

С кем это Савельич так любезно раскланялся? Вроде смотрит в его сторону. Ах, поздоровался с ним. Поспешно ответил:

— Добрый вечер. Извините, пожалуйста!