Трудный Роман - Марчик Георгий. Страница 30

— Будет кофе, сандвичи и сигареты, — неловко улыбнулся Роман и развел руками. — Желающих борща — прошу на кухню.

Последнее адресовалось непосредственно к Косте. Тот удовлетворенно кивнул и потер ладони:

— Сандвичи — это хорошо! И чем больше — тем лучше.

Роман ушел. Беседа без него не клеилась. Собственно, вся компания появилась здесь случайно. Марианна услышала, что Роман неплохо играет на гитаре, и пожелала его послушать. «Пожалуйста, — сказал Роман и посмотрел ей прямо в глаза. — Мы можем зайти после уроков ко мне, и я с удовольствием сыграю вам все, что умею: блюзы, вестерны, цыганские романсы, русские, аргентинские, кубинские и другие народные песни».

Марианна приняла приглашение.

Роман вернулся с кофейником и стал разливать по чашкам густой, ароматный кофе. Женя ни с того ни с сего вскрикнула:

— Ой, Ромка, а где же у тебя окно?

— Окно? — нарочито удивленно переспросил Роман, поднимая брови. — Мне нравится без окна. Здесь, как в барокамере… Ничто не отвлекает от раздумий.

Костя и Марианна тоже с любопытством стали оглядывать стены — окон в комнате действительно не было. Костя раньше этого как-то не заметил. Марианна деликатно молчала, хотя и на ее лице появилось выражение некоторого недоумения и немого вопроса.

— Мне еще предстоит прорубить свое окно в Европу, — пошутил Роман. — Но пока, как видите, обхожусь и так. Пейте кофе…

Он взял электрическую гитару, тронул пальцами струны, и негромкие аккорды заполнили комнату. И остались в ней. Потому что им некуда было улететь — со всех сторон их окружали стены. Роман негромко и без вдохновения спел две песни на английском языке, похожих, как близнецы, одна на другую, отложил гитару…

— Не поется, — виновато сказал он. — Не в форме, наверное.

— Надо было самому выпить кофе, — сказал Костя.

— Если бы вдохновение приходило после чашки кофе! — Роман смотрел на раскрытый журнал в руках Марианны. — Вы тоже знаете английский? — улыбнулся он ей.

— Да.

Разговор как-то непонятно стал прыгать с одного предмета на другой, пошел неожиданными скачками и зигзагами.

— А почему мы не переводим многих хороших писателей? — спросил Роман.

— Ты хочешь во всем видеть противоречие, — улыбнулась Марианна. — Да, какой же ты наивный. Даже у хороших авторов есть слабые книги.

Вот так она всегда, как опытный фехтовальщик выбивала шпагу из рук.

— А вот скажите, — Женя, довольная, хлопнула в ладоши, — можно ли отсутствие убеждений и равнодушие к общественным делам считать тоже мировоззрением?

— Конечно, можно, — подхватил Костя. — Это и есть мировоззрение обывателей и мещан. — Он не без торжества взглянул на Романа.

— Браво, браво! — закричала Женя и снова захлопала в ладоши. — Один — ноль в нашу пользу!..

Она сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Взгляд Романа как бы застал ее врасплох, и она машинальным движением потянула край короткой юбочки.

— Ты чего? — удивился Роман. — Тоже мне, приходят в гости и оскорбляют… Уж если диспут, то по всем правилам.

Стоило Роману обмолвиться о диспуте, как они наперебой стали со всеми подробностями рассказывать о нем Марианне. Не поймешь, что в ее глазах, — смотри не смотри. Они словно две живые быстрые мохнатые зверушки. Сейчас они присмирели, спрятались вглубь, а через минуту метнутся туда-сюда, заволнуются. Чего уж там: они красивые, эти зверушки. Очень красивые. Пугливые и гордые до невозможности.

— А Роман встал и пошел себе через весь класс. Мымра глаза вытаращила, не сообразит почему. — Женя в восторге. Забыла, что в те минуты ей было не до смеха, сердце колотилось, как после стометровки. — «У меня, говорит, голова болит…»

— Правда, голова заболела? — чувствовалось, неспроста поинтересовалась Марианна.

Роман простодушно ухмыльнулся.

— Не-а. Надоело. Сидим жуем прописные истины. Ладно, думаю, куда ни шло. А тут эта… — Роман хмыкнул. — У нее что ни слово — комок глины. Не проглотишь. Ну, инквизицию учинила. Лучше не придумаешь. Череп нашей Великой Мымры устроен таким образом, что она не допускает даже мысли, что кто-то из учеников может быть умнее ее или больше знать. Это как бы предопределено заранее, заложено в природе наших отношений. Ибо она учитель. А мы ученики.

— А что тебя возмущает? — Марианна удивленно посмотрела на Романа. — Допустим, некоторые перегибают палку, но стоит ли из-за этого впадать в панику?

— А-а-а-а, — досадливо покривился Роман. — Я не о том. Ограниченность все приводит к общему знаменателю. Лучшие правила морали обесцениваются, когда инструкции по их применению разрабатывают дураки. — И вот тут-то Роман и бросил фразу, которая вызвала общий смех: — А они ведут холодное существование…

Мысль оказалась бесспорной во всех отношениях и какой-то успокаивающей.

— Между прочим, — Роман в запальчивости напоследок выбросил козырного туза, — из учеников выходят академики, писатели, конструкторы, а из Мымры уже никогда ничего не получится. Ее эволюция идет в обратном направлении. Она деградирует от человека к обезьяне.

Это уж было настоящей дерзостью, неоправданным вызовом.

— По-твоему, тактично при мне так грубо отзываться о другом учителе? Да еще у себя дома… — Марианна нахмурилась, отложила журнал.

И все почувствовали какую-то неловкость и укоризненно посмотрели на Романа.

— А между прочим, — толкует Роман, нисколько не смутившись, — давайте условимся. Или откровенный разговор на равных, или один из нас тотчас умолкает. И становится примерным школьником.

Марианна — все та же царственная осанка. Только вспыхнула розовым пламенем.

— Нахал ты, Роман, — сердито сказала Женя.

— Не обращайте внимания, — попросил Костя. — С ним это случается. Теряет чувство меры.

Ну конечно, они приняли сторону Марианны. Хотя, казалось бы, в его доводах больше логики и здравого смысла. А Женя? Смотрит на тебя, и кажется… черт знает что кажется! Нет, уж лучше не обманываться на сей счет. А потом — на тебе! — не как-нибудь, а решительно, категорически возражает. Просто руки опускаются. Вот и попробуй разберись, что она за человек. Не девчонка, а парадокс.

— Извините, я этого не хотел, — тихо, не сказал — попросил он. — Погорячился.

Женя как-то по-особенному улыбается. На нее и смотреть необыкновенно приятно, когда она улыбается.

— Я не сержусь, — кивнула Марианна. — Ведь ты не меня, а себя мог унизить тем, что вышел за рамки приличия.

Ах, Марианна, ты умеешь то, на что никогда не способны многие. Они умеют зажигать огонь, строить жилища, командовать, ругаться, делиться пищей, отвечать на удар ударом, то есть делать все, что унаследовали, от далеких и близких предков и чему научились сами. Но им с огромным трудом дается такая простая, в сущности, вещь, как способность дружески покритиковать чужую ошибку и помочь исправить ее. Грубость от людоеда.

— Пожалуйста, — снова как ни в чем не бывало роняет Роман. — Это, конечно, так, но все-таки равноправие прежде всего.

Марианна подавила улыбку. Посидели еще некоторое время. Поговорили о том о сем. Вновь вернулись к литературе. Вернее, к поэзии.

— А знаете, когда я по-настоящему почувствовал, что такое поэзия? — мечтательно говорит Костя. — Совсем недавно. Странно, верно? Забрел недавно на Всесоюзную выставку…

— Костя, ну, пожалуйста, не тяни кота за хвост, — просит Женя.

— А я не тяну, — деловито возражает Костя. — Случайно забрел в павильон печати, вижу, какая-то серая коробка, написано: «Голоса писателей». Ну, нажал кнопку, слушаю. А когда заговорили Маяковский и Есенин, вот тут я и понял наконец, что такое поэты и что такое настоящая поэзия. Два часа стоял, слушал все заново, пока не прогнали.

— Монолог Хлопуши? — напомнила Марианна. — «Пропустите, пропустите меня к нему, я хочу видеть этого человека…»

— Ага. Даже все внутри переворачивается.