Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович. Страница 22

— Здорово! — воскликнул слесарь. Матюха и в азарте даже хлопнул себя рукой по коленке.

— Каждый из нас, — продолжал Бабушкин, — должен всегда наблюдать: нет ли за ним слежки. Но если даже «хвоста» нет, — все равно нельзя идти прямо на собрание. Надо сперва двигаться в другой конец города. Понятно? А еще лучше, если есть деньги, взять извозчика и поколесить по глухим переулкам. Притом наблюдай, чтоб за тобой не ехал другой извозчик… Может, на нем сидит шпик?!

Возле проходного двора отпусти извозчика, а сам быстро проскользни на другую улицу. Ясно?

На этом собрании члены «Союза борьбы» решили впредь тщательно соблюдать конспирацию.

Сам Бабушкин был им примером в этом.

Бабушкин часто переезжал с квартиры на квартиру. Однажды, почувствовав, что за ним следят, он покинул старое жилище и, по совету товарищей, снял маленькую комнату у пожилой, добродушной женщины, вдовы рабочего-доменщика.

Новый жилец был тихий, вежливый и аккуратный, не пьянствовал, не буянил, как ее прежний постоялец, и сразу понравился хозяйке.

Чечелевка, где поселился Бабушкин, — рабочая окраина возле Брянского завода — выглядела как все рабочие окраины.

На рассвете здесь надрывался на все голоса хор заводских гудков, поднимая с коек, нар и топчанов невыспавшихся, изможденных людей, властно выталкивая их из лачуг и загоняя в огромные каменные корпуса цехов.

Потом Чечелевка надолго затихала.

В обед по узеньким немощеным улочкам торопились к заводским воротам ребятишки с узелками: несли еду своим отцам.

Вечером Чечелевка снова оживала: из цехов выливались потоки рабочих. Они растекались по халупам, усталые, но довольные. Кончился еще один проклятый день, можно хоть немного отдохнуть.

И сразу оживали кабаки, трактиры. Оттуда неслись разухабистые напевы «музыкальных машин», ругань, пьяные крики…

Так, без всяких изменений, жила Чечелевка круглый год; летом и зимой, весной и осенью.

Домик, в котором снял комнату Бабушкин, был деревянный, ветхий, с залатанной крышей. Низенький, он зарылся в землю почти по окна, которые выходили на узкий, грязный переулок.

Иван Васильевич в первый же день смастерил полку для книг, повесил на единственное подслеповатое окошко плотную занавеску, стол застелил газетой, аккуратно приколов ее по углам кнопками.

Квартирант целыми днями пропадал; в шесть утра уходил на завод, работал до восьми вечера, но и после такого изнурительного труда приходил не сразу, а часто задерживался неизвестно где.

По вечерам Иван Васильевич иногда беседовал с хозяйкой, разъяснял этой забитой женщине хитрые уловки попов и заводчиков.

Хозяйка поддакивала. И всегда, вытирая слезы концами головного платка, рассказывала одну и ту же историю. Ее муж погиб при аварии в цеху, а хозяин завода, к которому она пошла за «воспомоществованием», перекрестился, сказал «все там будем», дал ей трехрублевку и велел больше на завод не таскаться:

— А то тебя еще за подол в машину затащит!

Бабушкин понимал, что хозяйка тоже ненавидит богачей и жандармов. Она сочувственно слушала его речи. Иван Васильевич радовался: ее квартира сможет в недалеком будущем пригодиться для тайных собраний.

Бабушкин много читал. Как только у него выдавались свободные минутки — по вечерам и даже ночью, он садился за книгу. При этом он всегда тщательно задергивал занавеску на окне.

«Запретные книги изучает, эту… как ее… подпольницу!» — догадывалась хозяйка и шикала на своих детей, чтобы они не шумели, не мешали квартиранту.

Но однажды хозяйка очень удивилась. Иван Васильевич рассказал ей содержание толстой книги, которую читал уже несколько вечеров подряд. В ней говорилось о восстании рабов-гладиаторов в Древнем Риме, называлась эта книга «Спартак».

— Запретная? — сочувственно спросила хозяйка.

Бабушкин засмеялся:

— Нет, эту книгу жандармы еще не догадались запретить!

— А чего же ты, сынок, оконце-то затемняешь? — думая, что Бабушкин что-то скрывает от нее, недоверчиво спросила хозяйка.

Иван Васильевич встал и сделал несколько шагов по комнате. Глаза его потемнели.

— В проклятый век мы живем, мамаша, — гневно сказал он. — Жестокий век! Ежели мастеровой не шатается по трактирам, не дерется, не валяется пьяный в канаве, — он уже попадает на заметку полиции. А если рабочий притом еще читает книжки, — это уж для шпиков совсем подозрительно… Вот и приходится занавеску задергивать, чтобы проходящих городовых не тревожить…

Бабушкин был занят дни и ночи. В «Союзе борьбы» он возглавил выпуск подпольных прокламаций. Трудно было собирать материал для этих листовок, размножать их приходилось на гектографе, в строгой тайне. Еще труднее было распространять листки.

Ротмистр Кременецкий, взбешенный стачками и волнениями, вызванными прокламациями, поставил на ноги всех жандармов, полицию и филеров. На самом крупном в городе Брянском заводе сторожам даже дали оружие и собак, чтобы не допустить прокламации на завод.

Но и это не помогло.

Бабушкин разглядел, что в одном месте заводской забор проломан. Около дыры стоял сторож-черкес. Ровно в семь часов вечера, когда кончилась смена и вокруг было много рабочих, Бабушкин с Матюхой подошли к забору. Бабушкин угостил сторожа папиросой, отвлек разговором; сторож отвернулся, а Матюха с пачкой прокламаций шмыгнул в пролом.

На заводском дворе он спрыгнул в яму — там рыли артезианский колодец — и уселся на глиняном скользком дне ее. Было очень холодно. Но Матюха терпеливо ждал полуночного гудка. Пять часов просидел он в мерзлой яме, продрогнув до костей. Ровно в полночь заревел гудок и сразу погас свет. Матюха только этого и ждал; он знал, что после гудка на пять минут остановят динамо-машину для смазки, — значит, света не будет.

Выскочив из ямы, он в кромешной темноте стремглав бросился к цехам, кидал пачки листков в открытые форточки мастерских, в разбитые окна цехов, разбросал листки во дворе и уборной.

Едва успел он перемахнуть обратно через забор, как снова заработала динамо-машина, вспыхнул свет.

Бабушкин и Матюха быстро ушли от завода, где рабочие торопливо хватали неизвестно откуда взявшиеся листки и прятали их в карманы.

Работы Бабушкину хватало.

Однажды он пришел домой поздно вечером, веселый, что-то напевая, и из карманов его тужурки торчали горлышки пустых пивных и водочных бутылок.

Хозяйка недовольно оглядела Бабушкина, ничего не сказала, но покачала головой:

«И ты начал хлестать водочку? — подумала она. — Не устоял! Да и как тут удержишься? — возразила она самой себе. — Одна утеха у мастерового: выпить, забыть и каторжную работу треклятую, и нищету».

Через неделю Бабушкин снова пришел нагруженный бутылками, и опять пустыми.

«Где это он вино лакает? — тревожилась уже успевшая привязаться к Бабушкину хозяйка. — Хоть бы дома выпил, чинно, спокойно — и в постель. А тут хлещет неизвестно где… И какой, промежду прочим, крепкий мужик, — думала она, оглядывая три бутылки, торчащие из карманов квартиранта. — Столько выпил — и ни в одном глазу. Даже не пошатнется. И говорит все к делу…»

Комната Ивана Васильевича постепенно стала напоминать кабак. В ней по-прежнему было чисто и аккуратно, да вот беда: повсюду — на подоконнике, под кроватью, на шкафу и даже на книжной полке — стояли пустые пивные и водочные бутылки.

Хозяйке это, конечно, не нравилось, и однажды в отсутствие Ивана Васильевича она собрала все бутылки в мешок и выставила в сени.

Бабушкин вернулся в полночь, из кармана у него опять торчало горлышко бутылки. Он удивленно оглядел свою прибранную комнату и спросил:

— А бутылки где?

— Убрала, — сердито ответила хозяйка. — Совсем уже стала не горница, а трактир…

— А что, похоже? — неожиданно засмеявшись, спросил Бабушкин. — Напоминает трактир?

— Еще бы не похоже! — нахмурилась хозяйка. — И не стыдно тебе, сынок, хлестать эту водку проклятую?

Но Бабушкин лишь смеялся и больше сердил хозяйку.