Мама - Артюхова Нина Михайловна. Страница 22

«А мы-то с тобой, Димок, друг другом занялись, сразу и не заметили».

Костя чайник несет.

— Накушались? Теперь, мамка, садись, ешь.

— Костя, мне очень нравится комната — обои.

— Ага! Заметила наконец!

Лежит маленький сын в большой кровати. Начинается наша новая жизнь. У других — бабушки. У других — тети могут помочь.

У Димки — папа и мама, больше никого.

Справляйтесь как знаете, папа и мама. По утрам будет приходить женщина часа на два, больше она не может. Будет стирать пеленки, сходит в магазин. Кончится отпуск, можно взять еще на месяц, за свой счет. За это время нужно найти няню. Или, может быть, даже лучше в ясли Димку носить. Ясли, говорят, хорошие и недалеко.

Ночь, вообще-то говоря, сделана для того, чтобы спать. А для молодых матерей ночь сделана, чтобы просыпаться. Сон был всегда крепкий: закроешь, бывало, глаза — и до утра, с небольшим количеством сновидений. Теперь не то. Голосок у Димки слабый и тонкий, но требовательный. Научился, видимо, у других детей, где его былая скромность? Запас слов пока небольшой: «У-а!.. У-а-а!.. Ува-а!.. У-на!»

Иногда Костя деликатно заметит со своего дивана:

— Светланка, Дмитрий Константинович дошел до крепких выражений, включая «У-на!».

Но чаще всего Костя не слышит крепких выражений, сама подскакиваешь при первом же кротком «У-а!» Иногда лишний раз даже встанешь — стоит Димке чихнуть или покряхтеть сверх программы.

Спать очень хочется, но уж до того хорошо самой развернуть, подержать в руках розовые согнутые ножонки… с чем можно сравнить на ощупь? Шелк? Нет, Димкины ножки нежнее. Особенно приятно всовывать Димкину руку с пятью настоящими пальчиками (на каждом ноготок!) в широкий рукав распашонки. Запахнешь потом распашонку под спинку ему — раз и два! Голова Димкина качнется при этом немножко вправо, немножко влево.

Вот и нарядные мы, вот и сухие. Спи теперь, черномазый, не верти ротиком туда и сюда, ничего тебе не будет до шести часов утра. Никаких дурных привычек я тебе прививать не намерена, о том, чтобы есть ночью, ты у меня и не заикайся. Воспитывать буду по науке, будешь ты у меня опытно-показательный! Спи! Сам засыпай! Что сказано в книжке? Читал? Никаких укачиваний, никаких поглаживаний, никаких похлопываний! Все это, Димок, баловство, а мать у тебя педагог, в ежовые рукавицы ты, маленький, попал!

Качать, конечно, пережиток, анахронизм, но вот погладить и похлопать чуть-чуть, поверх одеяльца, ужасно хочется! Еще хочется — колыбельную спеть. И спою.

Совсем-совсем потихонечку, чтоб не проснулся Костя. А Димку такое пение еще не может развратить по той простой причине, что Димка его не услышит: новорожденные не слышат еще ничего!

— Светланка, он тут два раза чихнул без тебя.

Костя говорит с виноватым видом, будто он сам непосредственная причина такого непорядка — не уследил.

— А днем кашлянул.

Она ходила погулять на полчаса (в общем, до гастронома и обратно). Только вечером и можно — когда Костя дома.

Оба наклоняются над кроваткой и тревожно слушают.

— Дышит тяжело…

Светлана осторожно кладет руку на маленький лоб.

— Горячий он, Костя!.. Где у нас градусник? Сейчас буду кормить — поставлю.

— Как же ты ему поставишь? Ручонки-то у него такие крошечные!

— Я ему под ножку… Вот. А теперь завернем… Кушай, Димок, кушай, умница.

Димка ест лениво, как в первые дни. Костя присел на корточки рядом с креслом.

Ртуть на градуснике даже не сразу найдешь, то слишком низко смотришь, то кидаешься к самым страшным цифрам — слишком высоко.

— Костя, тридцать восемь и пять!

— Завтра прямо с утра доктора вызвать. Доктор — это теперь вроде бога. Придет — может успокоить, может заставить еще сильнее сжаться сердце. А до доктора терпеть и ждать целую длинную ночь. Светлана утешает Костю, а заодно и себя:

— У детей часто температура… вдруг поднимется, а на другой день вдруг опустится…

Но ведь не знаешь, что будет на другой день. То-то и страшно. Вот записала первую цифру на температурном листке, а что будет дальше, кто знает. Может, завтра же и кончится эта запись, а может — не хватит листка.

Листка хватило. А запись не кончилась.

Доктор сказал: грипп.

— Болел кто-нибудь в квартире?

Да, болел сосед.

— Берегите ребенка. Сейчас много осложнений дает грипп.

Уж так бережем! Что можно еще? Доктор ходит каждый день, видимо, беспокоится. Через два дня сказал: воспаление легкого у Димки.

— Я бы вам посоветовал — в больницу. Вас пустят с ним. Уж очень ребенок мал, так будет надежнее.

И вот опять белые больничные стены, белые халаты сестер. Но кровати здесь маленькие. Большая кровать в палате только одна — ее поставили для Светланы. Когда страдают взрослые — тяжело. А ребятишки, маленькие такие! Димка — самый крошечный из всех! Есть груднички, кроме него, но постарше, с ними няни возятся, а мамы приходят только кормить.

Мамы всякие бывают. У одних глаза тревожные, ласковые, измученные. А вот есть одна мама, совсем молодая девчонка, тяжело болен у нее сынишка, шести месяцев. Кормить бросила давно, справляется раза два в неделю. Заглянет в коридор из приемной, поманит пальцем сестру, улыбнется малиновыми губами, спрашивает весело, громко:

— Ну что, мой-то жив?

Этого мальчишку — после Димки — больше всех жалко. Потому что ребенку нужны материнские тревожные глаза.

Димкин температурный листок привезла с собой, показала врачу. Температуру теперь записывает сестра.

А для себя и записывать не нужно, всю ее наизусть помнишь, с самого первого дня!

…Димка стал легкий-легкий — просто невесомый, только головку чувствуешь на руке. Так ослабел, что не может сосать.

Доктор сказал — сцеживать молоко и капать ему в носик из пипетки. Каплю за каплей, осторожно, очень медленно. А много ли попадет ему — каплями, да еще медленно?

Теперь Димку перевели в маленькую палату — для тяжелых. Там еще девятимесячная девочка лежит. Мать приходит днем, остается часов до шести, больше не может — у нее еще ребенок, постарше, на ночь нужно домой.

Ох, какими глазами она смотрит, уходя в шесть часов! Сначала — на дочку, потом…

— Иди, иди, Маша, я ночью все равно не сплю, да и сестра сегодня хорошая дежурит!

Постояла в дверях — и ушла. Какой-то есть там другой мир, за дверью больницы…

Для меня ничего нет за четырьмя белыми стенами. Все тут. Лежит Димка на коленях, маленький, легкий, головку поддерживаю левой рукой.

Правая рука потихоньку нажимает пипетку, в ней — молоко, Димкина жизнь.

Иногда судорогой сводит руку от напряжения. Тогда нужно встать, подвигаться. Взглянуть — как чужая девочка.

А какая же она чужая? Прошлой ночью, в самое глухое время, когда все тихо — и в больнице, и за стенами больницы, и в городе, — когда по коридору, как белая тень, бесшумно двигается дежурная сестра, вдруг почудилось — не слышно дыхания на соседней кроватке.

Положила Димку, нагнулась к Леночке, а у той личико синее, губы синие…

Выбежала в коридор:

— Няня? Где сестра?

Сестра в соседней палате. Взглянула на девочку — «сию минуту врача сюда!».

Врач пришел, укол сделали, искусственное дыхание — отходили. Сестра потом сказала:

— Спасибо тебе, мамка! Еще бы несколько минут… Пускай твоему малышу это зачтется!

Теперь Леночка тоже вроде как своя, общая с Машей. Днем Маша говорит:

— Поспи. Или сестра:

— Ложись, Светлана, я с ним посижу.

Только много спать страшно. Пускай день, пускай народу больше, пускай в надежных руках тонкая ниточка Димкиной жизни — все равно страшно спать.

— Спи, а то у тебя молоко пропадет! Часа два нужно поспать.

Но молока очень много. Димке удается дать за целые сутки совсем чуточку.

Сколько капель в ста граммах? Все теперь знаю, все сосчитано. Есть в больнице у Димки молочные братья и сестры. Когда ребята больны, им так важно именно женское молоко.