Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна. Страница 21

Но разве во сне услышишь такое: озлобленно орут мужики, лают собаки. Резко закричала женщина… Костя окончательно проснулся, выглянул на волю. В доме всё было тихо, окна темны. Видно, гости давно разошлись. В ближайших дворах тоже всё спокойно, сонно. Где-то скрипнула дверь, потом опять захлопнулась. Верно, потревоженный хозяин вышел поглядеть, что за шум, да и вернулся назад. Крик-то доносился издалека, с другого конца села. Ударил выстрел. Потом ещё два, один за другим. Костю сразу пробрал озноб. Ему отчётливо припомнились разговоры вечером в доме и так же ясно — давняя ночь в Троянах, когда пылали хаты и старая бабка Ульяна принесла на руках обеспамятевшую девчонку Басю.

Как ни напряжённо он всматривался, увидеть ничего не удалось, а гомон постепенно утихал. Костя вернулся в гнездо, вырытое им в сене. Некоторое время было тихо. Потом забеспокоился Репей. Ещё немного — и собака с лаем промчалась мимо конюшни в сторону огорода.

Враз, едва задевая ступеньки, скатился Костя с сеновала и остановился под лестницей, прижимаясь к стене. От реки по огороду наплывает туман, сгущает тьму. Ничего не видно. А пёс задыхается от ярости, отрывисто и хрипло лает, уже кидается на кого-то. Костя нашаривает на земле палку и покидает своё укрытие. В эту минуту из дому выходит отец.

— Кто тут есть? — спрашивает негромко.

— Кто? — повторяет Костя, сжимая в руке палку и подходит поближе к отцу.

— Постой маленько тут, вперёд не лезь.

Отец быстро вернулся в дом и тут же опять вышел с каким-то продолговатым предметом в руках. Оказалось — коротко обрезанная винтовка, обрез. Вот так штука! Где же он её хранил, с какого времени? Как Костя этого не знал?

Стараясь держаться в тени, они идут, плечом к плечу, сторожко ступая, к огороду.

— Говори, кто есть? — спрашивает отец и щёлкает затвором.

— Не щёлкай железкой. Я это… — Голос очень знакомый, а чей, сразу не догадаться.

Отец кивнул Косте, и тот отозвал собаку:

— Сюда, Репейка, молчи!

Когда над тёмной землёй огорода из прошлогоднего былья поднялся человек, Костя остолбенел: сам дядька Игнат Гомозов стоял перед ними в одном исподнем, босой. Оторванный рукав у рубахи чуть держится, одна щека вся чёрная: земля на ней, а может, кровь.

— Председатель?!

— Я самый. К тебе, Егор Михалыч. Хватит совести — выгони, а нет… Мне бы схорониться на время…

Отец молчит. Он всегда отвечает не сразу, сперва подумает. Но тут-то о чём думать? Костя готов сам предложить дядьке Игнату свой кров, да как при отце сказываться хозяином? Наконец раздаётся отцовское:

— Пойдём, паря, в конюшню, что ли. Здесь увидеть могут.

Костя на радостях так сжал пса, что тот тявкнул.

— Пошли и мы, Репеюшко, айда в будку! — Повёл, чуть не на руках понёс собаку, чтоб не гавкнула лишний раз.

Когда он вернулся к конюшне, отец с Игнатом Гомозовым были уже там.

— Что ж не спросишь, от кого бегу? Может, я обворовал кого? — слышался голос дядьки Игната.

— Мне ни к чему. Пришёл — милости просим. Живу душу не предадим…

— Ха-ха-ха! — неожиданно засмеялся дядька Игнат. — И на том спасибо. А и хитёр ты, однако, коновал!.. Да… Мне бы как-никак тело унести, а уж душа-то ладно. А ты, выходит, и знать ничего не желаешь, чтоб, значит, самому вроде не впутаться…

Костя открыл дверь в конюшню, свет звёзд упал на лицо дядьки Игната, и он резко отшатнулся в темноту. На Костю надвинулся отец всей громадой своего большого тела:

— Спать ступай. Да смотри, ни гугу. Тут не шутейное… Да, вот что, на сеновале зипунишко лежал, тащи-кось его сюда. Человек-то полуголый…

— Спасибо, малый, — говорил дядька Игнат, заворачиваясь в зипун. — Правда, дрожко что-то. Ну, гады! — выругался куда-то в сторону. — Дай вернуться, подрожите у меня!

— Кто вас, дядь Игнат? — не удержался, спросил Костя.

— Ты на мельнице давно был, Егор Михалыч? — вместо ответа и без всякой видимой связи с предыдущим спросил Гомозов.

— Да не так давно молол.

— Как там Сёмка безногий управляется?

— А чего ж, аккуратно. И за помол пустяк теперь берут. А к чему ты?

— А к тому, что, когда мельницу опечатывали, в сельский Совет её отбирали, так мельники-то Борискины, Пётр с Максюткой, из меня самого муки намолоть пообещались. Понял? Вот и пожаловали нынче. За мной.

— Да… должность твоя сурьёзная.

— Выходит, так. Закурить нет ли, хозяин?

— Этого не держим. Да и огонь зажигать не стоило бы…

— Опять верно. Привыкать надо…

— Говоришь, до утра. А поутру куда же? Обратно в сельсовет или как?

— Кабы эти Борискины сами по себе баловали, мы бы их живо скрутили. А так… Знаешь небось, что вокруг делается? Сейчас, чтобы против них устоять, надо силу собирать большую. А голову свою если подставлять, так тоже с умом нужно…

Помолчали. Гомозов заговорил снова:

— Ведь главное, вот что обидно. Только начали жить, беднота землю получила, пашет, надо налаживать весь порядок жизни по-новому, по-советски. Да что там, разве только в том дело, что накормить, земли прирезать или что? Ведь мы добиваемся, чтобы люди научились жить как братья, а они — вот они, огнём норовят к старому вернуть. Ну, уж тут может получиться самый последний и решительный бой. Либо мы их к чёртовой матери сметём окончательно; либо они окончательно народу на шею сядут. Только этого народ не допустит, нет.

— Что ты, Игнат Васильич, всё народ да народ, — возразил отец. — Народу что, ему пахать-сеять надо, и всё! Ты, к примеру, ко мне прибёг, я говорю — милости, мол, просим, а не прибёг бы — я тебя и знать не знаю.

— Неправду говоришь, Егор Михалыч, прости, что перечу, хотя весь у тебя в руке. К тебе-то я прибежал не наобум, понимал, к кому иду. А если бы ошибся я, то ты бы мне от ворот поворот, и мы бы с тобой не беседовали сейчас. Давай договоримся, Егор Михалыч, как дальше быть, да и отдыхать, пожалуй, вам пора, а то я и так сна-покоя вас лишил.

— Дак чо? Сейчас выезжать не гораздо, те ещё не совсем угомонились. А часок подремлем, как раз пора будет. Надо только успеть уехать, пока Андрей не встал. Давно как следует не видались с сыном, что у него на уме, не знаю, а тут рыску быть не может… Свезу тебя на заимку, сам скажу, ездил в Овражки корову заболевшую посмотреть.

— На заимку не годится. Мне дальше надо.

— Ну что ж, отомчу, куда скажешь. Раз уж назвался груздем, надо лезть в кузов.

По приказанию отца Костя отправился на сеновал, снова зарылся в пахучее сено. Думал о дядьке Игнате, об удивительной его жизни, о том, что он, Костя, обязательно будет биться рядом с дядькой Игнатом за то, чтобы люди жили, как братья. Незаметно мечты его перешли в сон, но тут же его кто-то легонько потянул за ногу:

— Вставать пора. Да тихо, смотри не разбуди никого.

Сна у Кости как же бывало. Он стал ловко и бесшумно помогать отцу собираться в путь.

В телегу впрягли буланую Мушку и Танцора, а в припряжку — Бубенчика, который ещё прошлой весной молодым жеребёнком скакал по выпасам.

На дно телеги улёгся Гомозов, одетый в штаны и рубаху Егора Михайловича, а Костя с отцом закидали его сеном да ещё сверху положили полмешка овса да торбу с припасом. Поди теперь догадайся, что подо всем этим кто-то спрятан.

Косте очень хотелось самому отвезти дядьку Игната или хотя бы с отцом поехать, но попроситься он не смел, только молча стоял возле телеги, ещё и ещё раз расправляя сено. Отец взглянул на сына, весь вид которого выражал ожидание, и сказал:

— Садись, поедешь. В случае чего, возьмёшь вожжи, а пока поглядывать будешь на дорогу…

Осторожно, стараясь не греметь, тронулись со двора и покатили.

Бубенчик исправно рысит в одной упряжке со старыми лошадьми, только всё взмахивает хвостом и поворачивает голову к седокам, будто спрашивая: долго ли ещё мне бежать так медленно и скучно? Косте не до Бубенчика. Он сидит спиной к лошадям, не отрываясь смотрит на отбегающую назад дорогу, не покажется ли погоня. Напряжённое лицо с упрямыми буграми у губ кажется взрослее, чем на самом деле.