Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна. Страница 23

Вечером молодёжь стала стекаться на берег реки. Здесь всегда по праздникам водили хороводы — троицкие, петровские, вот эти — успенские.

Костя пришёл едва ли не раньше всех. Сегодня здесь, может быть, появится Груня. Уж должны же её отпустить хозяева в такой большой праздник. Но подходят девушки, парни, а Груни нет. Вот уж и темнеть стало. Рослая рябая девка Настя густым голосом завела: «Между двух белых берёз речка протекала…» На берегу закружился медленный хоровод. По старинному обычаю, славили конец жатвы, добрый урожай. Парни, стоя в сторонке, сначала, чинно слушали, потом вдруг с хохотом налетели, разорвали круг хоровода. Взвизги, весёлые крики.

Костя бродил по берегу. То там присядет, то тут остановится, прислушается — не раздастся ли знакомый голос. Нет, нету. Рядом смеются, шепчутся, кто-то вслух загадывает на падающую звезду. Звёзд так много высыпало на небе, что они уж не умещаются, расталкивают друг друга — глядишь, то одна, то другая сорвётся, прочертит след через всё небо и утонет в темноте. Август месяц недаром зовут — звездопад…

Вот опять завели песню. Но разве так, как надо! Вот была бы Груня…

Ещё подождал немного да и поплёлся к селу. У мостика едва успел посторониться — мимо проскакал верховой. Светили одни только звёзды, а узнать нетрудно: Федька Поклонов подался куда-то на ночь глядя. Хоть у него спрашивай, почему не выпустили батрачку в праздничный вечер погулять. Так разве спросишь? Ишь спешит. Только слышно, как конь глухо ударяет подковами о пыльную подушку дороги.

Костя дошёл почти до дома Поклоновых, когда увидел тоненькую фигурку, бегущую ему навстречу.

— Груня?!

— Ох, Костя, ты? Костенька, нехорошо-то как!

Костю так обрадовало её небывалое ласковое обращение и просто само её появление, что он готов был заплясать. Чего уж тут «нехорошо». Но, сохраняя шутливую серьёзность, ответил:

— Знамо, нехорошо. Ты чего ж так поздно?

— Да дура, вот и… сама дура. Больно мне этот полушалок нужен был, да ещё рваный. Убежала бы поране, никаких бы этих страстей не слышала.

— Ты о чём?

— О чём, сама толком не поняла, а страшно. Вот слушай-ка. Намеднись мне хозяйка гостинец дала. Полушалок у неё был шёлковый, она его ещё давно зацепила где-то да порвала и рваный-то больше надевать не захотела. Вот и отдала мне. К празднику, мол. Ладно. К вечеру гляжу, она собирается со двора. Одна собирается, чего сроду не было. А хозяин её ещё вроде приторапливает поскорее уходить. Ну, собралась и меня отпускает. «Иди, говорит, только ненадолго, а то утром от вас не работа, а одна позевота». Вот как врёт.

Костя слушал, терпеливо ожидая, пока Груня доберётся до сути, до тех страстей, о которых упоминала с таким волнением.

— Как она отпустила, мне бы и побежать сразу, а я про полушалок вспомнила. Он у меня был спрятан за укладками в большой горнице, за занавеской. Я только нагнулась его доставать, слышу, в горницу входит хозяин и Федька с ним. Хозяин спрашивает: «Все, что ли, ушли?» А Федька: «Все, никого нет». Тот не верит и ещё спрашивает, хорошо ли, мол, смотрел. А Федька: «Ещё, мол, как смотрел. Мать ушла, Груньку выпустила, стряпка ещё раньше утащилась, и батраков никого нет. Говорите, мол, батя, чего хотели, а то мне, мол, тоже погулять охота». А хозяин на него как крикнет: «Я тебе, говорит, погуляю! Дело, говорит, на безделье не меняют, а то мотри, мол, заставлю рылом хрен копать!» Я сижу за укладками-то, прижухла и вздохнуть боюсь.

— А ты бы подала голос, что, мол, ещё не ушла.

— Так испугалась же я!.. Ну ладно. Они сели за стол. Хозяин велит Федьке писать, а сам диктует. У самого-то рука болит. И пишут письмо какому-то начальнику военному, и про какого-то господина Могильникова поминают.

— Могильникова? — так и вскинулся Костя. — Не путаешь?

— Да как же, больно фамилия чудна, я запомнила.

— Скорей говори, что они писали. Тут знаешь какое дело может быть!

Костя потянул её за руку и повёл подальше от домов, хотя их и так никто не мог услышать.

— Я уже догадалась, какое дело. Они жаловались. Жаловались этому начальнику на наших пореченских мужиков, будто они каким-то разбойникам, шайке помогают. Ужли правда, Костя, что в шайке наши мужики? Кого называли, сроду про тех не подумаешь, что разбойники. Зачем-то Федька говорит отцу про имущество. «Зачем, мол, нам Колесов, какое у него имущество», а отец ему: «Дурак, мол, ты! Барахло, что ли, колесовское мне понадобилось? А кто первый отзовётся, тому от начальства почёт. Ты бы уж, мол, сам понимать должон. К тому же, мол, эта шваль вся одним миром мазана. Кого ни копни, все супротив властей»… Я что-то в толк не взяла, к чему это, Костя.

Костя молчал, сосредоточенно и быстро соображая. Наконец сказал решительно:

— Утащить надо это письмо!

— Ишь ты, прыткий! К чему это всё, Костя, ты знаешь, что ли?

— Ничего не знаю. Только разбойников никаких нету. А этим мужикам, кого в письме поминали, может быть очень плохо. Поубивать могут безо всякого.

— Да ты что?! Ой, мамочки! А письмо-то ведь он увёз!

— Федька? — Косте сразу представилась фигура верхового на фоне звёздного неба и глухой стук копыт по дорожной пыли.

— Хозяин велел сейчас же везть и к утру воротиться.

— Ох, гад, гад! Каб я знал, что везёт, с коня бы стащил. Ведь мимо носа проехал. А теперь разве догонишь?

— Догнать где же!

Как быть? Костя задумался. Вспомнились прочитанные книги о погонях, перехватах. Сказки. Обернуться бы Груне серой утицей, а ему — сизым бы селезнем, кинуться вслед за Федькой, догнать в три взмаха крылами… Но это ладно — сказки, а Федька к утру уж домой воротится, а за ним следом от капитана Могильникова посланные пожалуют чинить расправу над «разбойниками»…

— Ты хоть кого запомнила из тех, что записывал этот гад?

— А как же, всех! Человек двенадцать называл, всех помню.

— Говори скорей.

— Погоди, погоди. Ну, записывали дяденьку Мирона Колесова, Скобельникова Емельяна. — Груня загнула два пальца. — Ещё Немогутного Ивана — три.

«Ивана», — повторял про себя Костя и тоже загибал пальцы, чтобы лучше запомнить.

— Ещё кузнеца дядю Арсентия. Хозяин ещё велел записать, что дядя Арсентий ковал чего-то для этих разбойников. Погоди, ещё кого же? А, вот, Семёна безногого…

Костя загнул десять пальцев и ещё два. Все двенадцать.

— Никого больше?

— Нет, все. Я считала.

— А моего батю не записывали?

— Да ты что? С чего им?

— А других с чего? Ну ладно. Теперь я побежал, а ты смотри никому ни слова. Поняла? Тут дело не шутейное. Так сказать, секрет смертельный! — не без скрытой гордости повторил Костя слышанное весной от отца. — Не скажешь?

— Что ты!

— А ежели хозяева догадываться станут, ты тогда: не слыхала, мол, не видала, первый раз слышишь, ничего не знаешь. Сделаешь так?

— Вот крест святой! А почему им догадаться?.. Костя, Кось!..

Но его уже не было рядом. Отсюда ближе всего до дома Мирона Колесова, туда и направился Костя. Улица ещё не спала. Хоть летом сельчане обычно старались улечься, не зажигая огня, — сегодня светились многие окна. Слышались пьяные вскрики, песни, праздничный шум.

Тот самый пожилой мужик, который утром рассуждал с Кондратом Безбородовым об объявлении Могильникова, оказался только слегка навеселе. Выслушав сбивчивое Костино сообщение, он строго переспросил:

— Кто поехал доносить, говоришь?

— Этого не скажу, дядя Мирон. Только верно слово, знаю, поехал один человек.

Не скрывать бы надо про Федьку, а всем рассказывать. Но Костя понимает, что так можно Груню подвести, и молчит.

— Кто послал тебя?

— Никто. Я сам как узнал, так сюда.

— Откуда узнал?

— Ниоткуда. Сам.

— Ну, ты со мной, паря, эти шутки не шуткуй. Скажу вот отцу, он те поучит, как озоровать. А то, главное, наслушались утром и ходят теперь, людей пугают.

— Дяденька Мирон, ей-богу, правда!

— Иди, иди давай. Тех пугай, которые виноватые. А нам бояться нечего. Иди, паря, от греха, а то, не ровен час, у меня рука тяжёлая.