Мой добрый папа - Голявкин Виктор. Страница 8

Но папа сейчас в Баладжарах.

А я здесь сижу. Просто глупо, когда папа там, а я здесь. Тем более он с целым войском. Тем более он в Баладжарах. Прямо, можно сказать, совсем рядом!

Я говорю Бобе:

- Слушай, ты можешь спокойно сидеть?

- Где сидеть? - спрашивает Боба.

- Ну, ничего не трогать.

- Чего не трогать?

- Ничего, - говорю, - не хватать и не трогать, а просто сидеть, можешь ты или нет?

- Почему? - говорит Боба.

- Я к папе еду!

- И я хочу к папе, - говорит он.

- Ну тогда, - говорю, - собирайся! Быстрей! …И вот мы с ним едем в поезде. Правда, мы с ним разбили копилки - его мопса и мою кошку. Попадёт нам за это от мамы. Но зато мы купили билеты. Мы едем с настоящими билетами. Как настоящие пассажиры. Нам совсем не жалко копилок.

Очень медленно едет поезд. Ползёт еле-еле. Скорей бы! А то папа нас не дождётся. Уедет он со своим войском.

Боба заснул. Пусть спит, раз человек хочет спать.

Я смотрел в окно, а потом перестал: просто мне не до этого. Здорово, что мы сейчас едем к папе! Он, наверное, удивится, скажет: "Как это вы вдруг здесь?!" Я скажу: "Я уже вовсе не маленький. Ты мне сам говорил. В чём же дело?" Папа, когда уезжал, сказал, что я, в общем, уже вполне взрослый, поскольку война и поскольку я старший. Что уж тут нас ругать! Тут ругай не ругай, всё равно. Раз приехали.

Я стал думать про папу. Как папа мне рисовал корабли, такие замечательные, с парусами. Лучше всех кораблей была шхуна "Мария". Тут папа вовсю постарался. Ведь он плавал на этой шхуне. Он её точь-в-точь знает. "Я не художник, - говорил папа, - но я постараюсь". Он так всегда говорил, когда мне рисовал. Но лучше этой шхуны он ничего не нарисовал. Когда он рисовал её, я подумал: "Вот так не художник! Настоящий художник". Вы бы видели этот рисунок. Замечательный был рисунок. Я его променял на мяч. Если бы это был плохой рисунок, разве мне дали бы мяч? Ни за что бы не дали. Вот какой это был рисунок!

Потом я про другое вспомнил. Как папа войну рисовал: идут в бой солдаты, кругом палят пушки и много убитых. Он всех солдат рисовал в больших касках. В большущих таких зелёных касках. Но ведь их всё равно убивали. Хотя все они были в касках. Называл это папа "баталией".

Я долго думал про это.

Как-то я не могу не думать. Я всё время чего-нибудь думаю. Правда, чаще всего чепуху разную, иногда сам удивляюсь - как это я такое думаю. Какой-то я, в общем, задумчивый. Только когда я в футбол играю, или когда в воду прыгаю, или когда пою песни, тогда я ничего не думаю. Я тогда просто прыгаю в воду, играю в футбол и пою себе песни.

Я всё думал и думал, и Боба проснулся.

- Это что, - говорит, - куда мы едем?

- Мы, - говорю, - едем к папе.

- А куда, - говорит, - мы к папе едем?

- Мы, - говорю, - едем в Баладжары.

- Я, - говорит, - спать не буду, раз мы едем в Баладжары к папе. Я посмотреть хочу, как мы подъезжать будем. Я папу в окошко увижу.

Он посидел, посидел, а потом говорит:

- Баладжары какие?

- Большие, - говорю.

Тогда он совсем успокоился. И стал в окно смотреть.

Смотрел он, смотрел и опять заснул.

Качается поезд ужасно. Любой тут заснёт. Это я такой, в общем, выносливый. Как Чапаев погиб, слыхали? Часовые-то все уснули. Белые к ним подкрались и всех - раз! раз! - закололи. И на Чапаева бросились. А Чапаев-то спал, и чапаевцы спали. Проснулись - кругом стреляют. Совсем близко белые. Оттого и погиб Чапаев. А то он никогда не погиб бы. Он до сих пор бы жил. Может быть, он пришёл бы к нам в гости. Чтоб побеседовать с папой. Спросил бы меня: "Ну, как живёшь?" - "Хорошо живу, товарищ Чапаев!" - сказал бы я. "И живи на здоровье! - сказал бы Чапаев. - Ещё лучше жить будешь!" - "Товарищ Чапаев, - сказал бы я, - как бы мне стать таким, как вы? Очень хочется мне стать Чапаевым!" Что бы он мне ответил? Он, может быть, стал бы рассказывать. Про разные конные атаки. Как скакали они вместе с папой, впереди всего конного войска.

Мне спать нельзя. Я могу Баладжары проехать. Как-никак всё же первая станция. Я в общем-то очень выносливый. Эх, быть бы мне часовым! Дали бы мне винтовку. Глядел бы я вдаль. Я бы зорко глядел. Никогда не подвёл бы Чапаева…

Вон дядька в углу спит. Рядом с ним корзины. Я стал думать, что в корзинах. Сейчас все набирают продукты. Несут и везут что попало. Там может быть: индюки, мыло, сахар, гуси, курицы, утки, зайцы и поросята, маленькие козлики (хотя они могут туда не поместиться), варенье, печенье, яблоки, груши, конфеты, колбаса, лук, огурцы, селёдка…

Надоело мне думать. Откуда я знаю, что там может быть!

Поезд стал подъезжать к Баладжарам. Я разбудил Бобу, и мы пошли.

Рельсов-то сколько! Гудки, свистки. Играет где-то гармошка. Поют песню:

Любимый город может спать спокойно…

Мы с Бобой идём вдоль большого состава. Во всех вагонах военные. Очень трудно найти здесь папу!

Скоро нас окружили военные. Один дал нам кусок колбасы. Замечательная была колбаса! Я такой колбасы никогда не ел. Настоящая военная колбаса! Мы с Бобой её сразу съели.

Мы хотели дальше идти. Искать папу. Но тут паровоз загудел что есть силы. Все стали садиться в вагоны. Поезд тронулся и пошёл, сначала тихо, а дальше быстрей и быстрей…

И тут я увидел папу.

Это был папа, честное слово! В военной форме, в пилотке. Боба не видел его, а я видел. Мой папа стоял на подножке вагона. Он, кажется, нас заметил, даже крикнул нам что-то. Но я не расслышал, что он крикнул. Вагон быстро промчался мимо. Я уверен, что это был папа. Он махал нам, и я побежал за вагоном, а поезд уже вовсю мчался…

19. Обратно домой

Обратно мы шли по шоссейной дороге. Я думал, так будет быстрее. Сначала я пел: "Солнышко ясное, наша жизнь прекрасная!" Потом на спине тащил Бобу.

Я не мог его долго тащить, и мы сели на камень. Кругом жёлтая степь.

Вся трава сгорела от солнца. Мчатся мимо машины. Проехал танк.

Боба как заорёт:

- Папа едет! Вон папа едет!

Он решил, что папа в танке. Почему он так решил, я не знаю. Он стал так орать, что я думал, он лопнет. Хотел бежать следом за танком.

Вы бы видели, как он орал, - грузовик даже остановился.

Шофёр говорит:

- Вы, ребятки, чего?

- Мы, - говорю, - домой идём.

- А малыш чего?

- Папа наш в танке уехал, - говорит Боба.

- Врёт он всё, - говорю, - ни в каком танке он не уехал. Он в вагоне уехал.

Шофёр говорит:

- Всё ясно, хотя не совсем. Ну, садитесь, живо!

Мы сели к нему в кабину. И во весь дух помчались.

- Значит, вы здесь одни, - говорит шофёр.

- Мы, - говорю, - к папе ездили. Мы провожать папу ездили.

- Ах вот оно что! - говорит шофёр. - А мама где?

- Мама дома, мы сами пошли.

- Ну и ну! - говорит шофёр.

- Папа наш капитан Красной Армии, - говорю.

- Совсем хорошо, - говорит шофёр.

- Он с Чапаевым воевал, - говорю.

- Да ну! - говорит шофёр.

- Честное слово! Воевал он с Чапаевым, а Чапаева потом убило…

- Прямо с ним рядом воевал?

- А как же, - говорю, - отдельно, что ли, конечно рядом!

- Интересно, - говорит шофёр.

Ему очень понравилось, что мой папа с Чапаевым воевал. Только он немножко не верил.

- Что, не верите? - говорю. - Очень даже напрасно! А ещё папа был моряком. Он на шхуне "Мария" плавал. Он эту шхуну мне рисовал. Замечательная была шхуна! Парусов - тысяча! Мачты - во! - громадные такие мачты, а нос длиннющий-длиннющий… Только это давно было…

- Ну и ну! - говорит шофёр.

- А вообще папа мой не военный. И не моряк. Это раньше он был моряком. А сейчас папа мой музыкант. Он даже музыку пишет. Только у него не очень получается. Но он всё равно пишет. А мама говорит: не стоит, раз не получается. А вы как думаете, стоит?