Ступеньки, нагретые солнцем - Матвеева Людмила Григорьевна. Страница 19

— Ну и что? На гастроли уехать нельзя? Так и сидеть в одном городе? Все страны и народы хотят посмотреть знаменитый конный аттракцион. Апрель скоро. Через два месяца. Время, Катя, знаешь как быстро летит!

Катя ничего не ответила. Она смотрела, как по коридору бежит Борис Золотцев, подбрасывает вверх кусочки коржика и ловко ловит их ртом. Этот Золотцев всегда что-нибудь придумает.

— Знаменитый аттракцион Золотцева, — сказал Серёжа и пошел в класс, а Тимка ещё немного постоял с Катей.

Борис Золотцев и директор Вячеслав Александрович

Если бы любого человека в школе спросили, кто самый строгий, любой человек не раздумывая ответил бы: «Директор Вячеслав Александрович». Так оно и есть.

Когда Вячеслав Александрович проходит по коридору во время перемены, мальчишки из младших классов сразу перестают беситься и носиться. Старшеклассники перестают играть в «слона», перепрыгивать друг через друга или толкать толстого Костю. Девочки прекращают секреты и насмешки. Вячеслав Александрович не делает никаких замечаний, он даже не смотрит как-нибудь особенно сурово. Просто идёт человек по коридору, и там, где он прошёл, наступает тишина и порядок. Это даже странно. И тем более странно, что эти тишина и порядок сохраняются ещё некоторое время после того, как директор уже прошёл и за ним закрылись двери учительской или директорского кабинета. Он, может быть, и не услышит, но всё равно никто не шумит. Не совсем, конечно, но некоторое время. Вот как действует на учеников один только вид директора школы. Это и называется авторитет.

Борис Золотцев никогда не задумывался над тем, что это значит авторитет. И меньше всего его тянуло размышлять о том, какой вообще человек директор Вячеслав Александрович. Век бы его не видеть, директора, так считал Золотцев. Он знал, что лучше, когда тебе не надо идти в кабинет директора после уроков. А когда надо идти, то это намного хуже. Но он знал также, что бывают обстоятельства сильнее нас. И он открыл дверь кабинета на первом этаже, где на синей стеклянной табличке серебряными буквами было написано: «Директор».

Директор сидел за письменным столом и писал. Он не волновался перед этой встречей. Золотцев подумал: «Хорошо быть директором». Сам он тоже старался не бояться. «Не съест же он меня» так думал Золотцев. Но было и другое: если уж приходится себя утешать, что не съест, значит, всё-таки страшно, хоть и не съест.

Директор повернулся на стуле и уставился на Золотцева. А Борис стоял и смотрел на директора. Так, молча, они провели несколько минут. Но было сказано не так уж мало.

Золотцев своим честным, невинным взглядом говорил:

«Вы, Вячеслав Александрович, человек умный, с большим педагогическим опытом, даже награждённый значком «Отличник народного образования». (В этом месте своей мысленной пламенной речи Золотцев выразительно покосился на значок, привинченный к пиджаку директора, чтобы ещё яснее дать понять Вячеславу Александровичу, о чём думает пятиклассник Золотцев.) Неужели же вы, солидный человек, способны всерьёз сердиться на мальчика, не такого уж хулигана, только за то, что мальчик влез на дерево и немного подразнил девчонку из своего же собственного класса?»

Золотцев произнёс все эти слова про себя. Но директор, как ни странно, их услышал. А может быть, прочитал в глазах Золотцева. Не зря же эти глаза невинно страдающего человека так терпеливо смотрели на Вячеслава Александровича.

Директор вздохнул. Он пока ещё тоже ничего не сказал. Но кое-что Борис Золотцев смог услышать в этом молчании.

Вот что сказал директор Вячеслав Александрович:

«Ты, Золотцев, человек, в общем, неплохой. Никто и не считает тебя таким уж окончательно плохим человеком. Но ты, Золотцев, человек хитрый. Точнее, ты не такой уж и хитрый, но сам ты думаешь, что ужасно хитрый. Вот и сейчас ты думаешь, что своим смирным видом ты вызовешь моё сочувствие к несчастному скромному мальчику Золотцеву Борису. А какое же может быть сочувствие, если этот мальчик, вместо того чтобы по-человечески войти в родную школу, снять пальто и отправиться на урок, — вместо того чтобы проделать эти такие простые действия, забирается на дерево, кричит так, что в соседних домах дрожат стёкла, всех задевает, дразнит, взвинчивает перед трудовым днём. И только, увидев директора, напускает на себя вид тихони».

Они несколько минут молча смотрели друг на друга. За несколько минут можно мною сказать, особенно если не говорить вслух. Про себя люди говорят и понимают всё гораздо быстрее.

Наконец директор произнёс:

— Пришёл?

— Пришёл, — еле слышно, чтобы подчеркнуть скромность и послушание, отозвался Борис.

— Как ты думаешь, почему я тебя вызвал?

— Ну, из-за дерева, наверное.

— Ошибаешься. Дерево деревом. Хотя, в общем то, не самый светлый поступок вскарабкался, кричишь, людей задеваешь. Непорядок. Но не только этот случай я имел в виду. Смотри. Ты зачеркнул свою фамилию в стенгазете, а карикатура была справедливой, и вообще зачеркивать — непорядок. Не согласен с критикой — пиши опровержение. Дальше. Ты стащил из биологического кабинета заспиртованного червя и пугал девочек. И Ольга Петровна от тебя плакала… Было, Золотцев?

— Так ведь это когда было! Это ещё осенью было. И ничего она не плакала, а ругалась. И я сразу отдал.

Он прекрасно помнил, как Ольга Петровна отняла у него эту несчастную банку и спросила свирепо: «Золотцев! Как ты думаешь жить дальше?»

Учители часто задавали Золотцеву этот вопрос. Как будто на него можно ответить. Золотцев считал, что и люди поумнее его не знают ответа. И он тоже не знает. А тогда зачем же спрашивать? Теперь, стоя в кабинете директора, он ждал: сейчас директор выложит всё, в чём виноват Золотцев, а потом спросит что-нибудь такое же: «Как думаешь, Золотцев, жить дальше?» И он, Золотцев, ответит: «Я больше не буду», и его отпустят. И кончится неприятный разговор. Ему уже здорово надоело в этом кабинете. Он был здесь впервые. Пока шел молчаливый напряжённый диалог, он успел рассмотреть шкаф с книгами, серебристо-стальную модель реактивного самолёта на подоконнике. На стене карта Древней Руси: Вячеслав Александрович преподаёт историю в старших классах. И портрет неизвестного Борису человека, и подпись: «Сухомлинский». Наверное, какой-нибудь ученый.

Можно, конечно, сразу сказать: «Я больше не буду». Но Золотцев знает, что для всего надо выбирать подходящее время. Тот самый единственный момент, когда эти ничего не значащие, в общем-то, слова получают силу, являются как бы паролем. Сказал, и тебя отпускают.

В кабинете накурено. Золотцев думает: «Сам курит, а старшеклассников гоняет». Золотцев тоже пробовал курить, но не понравилось горько и тошнит.

А директор, наверное, и про курение знает. Он откуда-то всё знает. Интересно, откуда он узнал про стенгазету?

— Я про тебя всё знаю, — как бы услышав этот вопрос, отвечает Вячеслав Александрович. — Иначе какой же и директор, если не знаю, что у меня в школе делается. Всё знаю, всё понимаю, и провести меня трудно. Вот, Золотцев, какой трудный случай в твоей жизни. Ты трудный Золотцев. А и, между прочим, трудный директор. Кто кого, а?

Смотрит весело, не злится. Седые виски. А перед Днём Победы пришёл в прошлом году в новом костюме и шесть орденов и медалей. Разведчиком был.

И опять Золотцев услышал:

— Я в войну служил в разведке. Там легче. Точно знаешь, где свои, где чужие. И свои своих не подводит… Иди, Золотцев. Что ждешь? Иди, иди.

А глаза-то у директора стальные. Усталые, немолодые — а стальные, воля в них и власть.

— Я больше не буду, — бормочет Золотцев, отступая к двери.

— Я так и думал, — усмехается директор. — Ступай, ступай. У меня и без тебя дел миллион надо готовиться к родительскому собранию. Ступай.

Золотцев вышел. Медленно, растерянно, чувствуя какое-то смутное беспокойство. Его не ругали, не прочли нотацию.