Ветеран Цезаря - Остроменцкая Надежда Феликсовна. Страница 9

— Не поэтому вовсе, а потому что отец и мать Гая во всём ему потакали, оберегая от волнений… Он ведь болен священной болезнью.

Я не слыхал о священной болезни ни от одного смертного и почтительно спросил:

— А от чего она бывает?

— Боги посылают, — важно ответил раб. — Человек как будто совсем здоров. И вдруг дух его покидает тело и…

— Не может быть! — перебил я. — Если дух покинет тело, человек умрёт.

— Не обязательно, — помотал головой раб. — Тело, конечно, не хочет с духом расставаться. Гай страшно кричит, падает, иногда до крови расшибается… И всё время, пока дух где-то витает, тело корчится. Тогда лучше накрыть его чем-нибудь тёмным и не глядеть. Пройдёт немного времени, дух возвратится, и Гай поднимется на ноги. Но после этого он много дней не хочет никого видеть и будто что-то в себе таит.

— А где же дух был? — замирая от любопытства, спросил я.

Раб пожал плечами:

— Неизвестно, возносился ли он к богам, или спускался в аид. Эту болезнь потому и называют священной, что боги призывают к себе дух избранного и, как говорят, открывают ему нечто тайное, но человек не смеет об этом рассказывать, иначе умрёт.

Раб перевернул часы и умолк, погрузившись в размышления. Я вздохнул:

— Никогда не видел таких людей… А где теперь его отец и мать?

— Госпожа наша осталась в Риме, а отец умер, когда Гаю было ещё пятнадцать лет. Я всё о нём знаю: я родился у них в доме и рос вместе с Гаем. Вот и за эти годы, после смерти отца, он тоже привык своевольничать: отказался от брака с дочкой одного богатого всадника, с которой был обручён, когда носил ещё детскую тогу, и женился в год консульства Цинны [23] на его дочери Корнелии. Вот из-за этого брака у нас теперь и неприятности; едва голову унесли от ищеек Суллы. Он ведь ненавидит Цинну и потребовал, чтобы Гай с его дочерью развёлся, а Гай её любит и не хочет с нею расставаться… Я бы тоже на его месте ни за что её не оставил: она красивая и добрая… Да и дочку ему родила. А главное — мы с Цезарем не привыкли, чтобы нам приказывали! А Сулла не привык, чтобы ему перечили. Вот тут и загвоздка: весь Рим трепещет перед ним, а мы не желаем подчиниться! Как ему это снести?.. Ты о проскрипциях [24] слыхал?

Да, я знал об этом: у пиратов всюду были шпионы, и кое-что из их донесений доходило и до моих ушей. Мне стало страшно за Цезаря: говорят, немилость Суллы опасна!

— Смертельна! — поправил меня раб. — Сулла вывесил списки с именами тех, кого считает своими врагами: каждому, кто их убьёт или укажет, где они скрываются, назначены подарки и денежные награды. А кто их спрячет, тем смерть. В Риме творится такое, что вспомнить страшно! Город залит кровью. Убивают на улицах, в храмах, в домах… Убивают по пустому доносу, даже за то, что был в пути с приговорённым к смерти… А уж если доносчик польстится на твой дом, или сад, или на красивую вазу, он может просто притащить к ногам Суллы твою голову, сочинив про тебя что угодно… и в награду получит то, чего желает, да ещё плату за убийство в придачу.

— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Неужели и Гай попал в списки обречённых на смерть?

— Нет, не попал, — ответил раб, — но нам от этого не легче.

— Почему?.. Ведь вас не преследуют?

— Ты не знаешь Суллы, — покачал головой раб. — Когда Гай отказался развестись с Корнелией, самые знатные друзья Суллы просили его простить Гая; даже весталки [25] умоляли пожалеть его молодость. Если бы не они, не сносить бы Гаю головы. Но как отказать весталкам?.. Кто возьмёт на себя перед народом такой грех?.. Ну, Сулла видит, что ему не отвертеться от просителей, попробовал лаской и посулами склонить Гая к разводу. Но наш Гай не таков, чтобы на посулы поддаться: раз он сказал, что не бросит Корнелию, — конец! Тогда Сулла приказал убить нас тайно, будто сам он тут ни при чём. Но мы это предвидели и ещё раньше стали скрываться. Хоть Гай в это время болел лихорадкой, мы каждую ночь в любую погоду — и в дождь и в снегопад переносили его на лектике [26] в новое место.

Я представил себе: ночь, падает мокрый снег, под ногами носильщиков слякоть, ветер треплет занавески лектики, а за ними прячется от убийц и непогоды дрожащий в лихорадке Цезарь! Сердце моё сжалось от жалости.

— Бедный… Наверно, от волнения у него часто делалась священная болезнь?

Раб отрицательно покачал головой:

— С тех пор как он женился на Корнелии, боги перестали призывать его дух. Зато Сулла рад был бы навечно разлучить дух Цезаря с телом: то и дело приходилось нам откупаться от убийц. В последний раз двенадцать тысяч денариев дали его ищейкам — всё, что у нас было. Тут мы и решили уехать из Италии…

— А жена и дочь Цезаря там остались?! — ахнул я.

— Наша госпожа, мать Гая, спрятала Корнелию и маленькую Юлию в надёжном месте.

— Почему же она не спрятала и Цезаря?

— Потому, что туда, где укрылась Корнелия, мужчине даже войти нельзя. — Раб Цезаря снова перевернул часы и сделал пометку на дощечке. — Ещё час прошёл. Погляжу-ка, не проснулся ли он.

— Не проснулся: он тебя позвал бы… Доскажи мне! Вы решили уехать, и что же?..

— И уехали. — Он снова уселся. — Раб одного знатного человека, тоже хлопотавшего о Цезаре, привёз нам из Рима письмо. Что в нём было, не знаю, а мне раб говорил, что слышал собственными ушами, как Сулла сказал его господину и другим заступникам Гая: «Радуйтесь — дарю вам жизнь вашего Цезаря. Только помните: придёт время, узнаете, за кого просили. В этом мальчишке в одном — десять Мариев». Когда я передал это Гаю, он сказал: «Аксий (это моё имя — Аксий), я думаю, что в войсках Минуция Ферма нам будет спокойнее. Плывём в Азию. Вот тебе деньги, нанимай корабль. Но будь экономен: здесь всё, что мне прислали. Как пишут из Рима, Сулла конфисковал отцовское наследство и приданое Корнелии». Так мы и уехали из Италии, ни с кем не попрощавшись. Ферм принял Цезаря радушно. Ферм очень почитает Гая: даже послал с важным поручением к царю Вифинии… Мы там всего добились, да вот вы тут нас задерживаете! — Бросив недовольный взгляд на меня, он поднялся и решительно направился к палатке Цезаря.

— Если б я тут был главным… — начал я и вдруг заметил корзинку с немытой посудой! В ужасе схватив её, я помчался на кухню: вот позор был бы, если бы грязный пират дал затрещину всаднику, да ещё в присутствии Цезаря!

Глава шестая

Наверно, мне снился в эту ночь Цезарь, потому что я сразу, как только проснулся, подумал: «Надо Гаю поскорее приготовить завтрак». Впервые со смерти отца я радостно вскочил с постели… вернее, с подстилки на полу, заменявшей мне ложе. Я уж хотел было взяться за работу, но вдруг заметил свои грязные руки и вспомнил, что не касался воды с тех пор, как позавчера, после военных занятий, Гана бросил меня в море. Вот было бы неприятно, если бы Цезарь посмотрел на меня с такой же брезгливой гримасой, как на Аниката!.. Я помчался на палубу умываться.

Солнце ещё не встало, а Цезарь уже сидел за вынесенным из палатки столиком и что-то писал. Небо, море, воздух — всё застыло в предутренней тишине. Корабль медленно двигался у самого берега в полосе синей тени. Я узнал скалы Карии. На берегу Внутреннего моря [27] Кария и Киликия считались самыми надёжными убежищами пиратов. Аникат рассказывал, что в густых лесах Киликии были выстроены крепости, где жили их семьи. Я там ни разу не бывал. А в маленьких природных бухточках этих провинций [28] мы часто укрывались от непогоды или нежелательных встреч с военными кораблями.

После духоты нашей каморки-кухни я с удовольствием вдохнул утреннюю свежесть моря. Парус был убран. Двадцать четыре весла то лениво взмывали над бортами, то с лёгким шелестом загребали воду. Кроме этого шелеста да стука палочки гортатора [29], по которому поднимали и опускали вёсла гребцы под палубой, не было слышно ни единого звука.