Изумрудная рыбка: палатные рассказы - Назаркин Николай Николаевич. Страница 5

— Ненавижу творог, — говорю я. — Пашка, тебе твоя мама колбасы не обещала принести?

— Обещала, — говорит Пашка.

Как хорошо, когда нога сломана, а не эти зубы! Можно колбасу сколько хочешь есть.

— А где она? — говорит Толик. — Я ее не вижу чего-то.

Я внимательно смотрю на мам. Точно, Пашкиной мамы не видно. Ее вообще-то плохо видно: она маленькая и в платочке, как крестьянка из учебника. Но если присмотришься — вполне видно. А сейчас — нет.

— Нету твоей мамы, Пашка, — говорю я.

— Она тебе чего сказала, когда в последний раз звонила? — спрашивает Толик.

— Сказала, что придет, — говорит Пашка.

— И колбасу принесет? — спрашиваю я.

— Ага, — говорит Пашка.

Голос у него несчастный. Мама не пришла. Конечно, карантин есть карантин, но прийти покричать с другими мамами она могла же ведь, правда?

Мы смотрим вниз: а вдруг мы пропустили незаметную Пашкину маму? Но вместо Пашкиной мамы мы видим дядьку. Он огромный, и усы у него такие — очень военные. И форма тоже военная — синего цвета.

— Моряк, — говорит Толик.

— Моряк — с печки бряк, — говорю я. — Сам ты моряк! Это летчик, инженер — видел, у него на рукаве значки какие?

Про летчиков я все знаю, хотя, конечно, инженер — это не совсем летчик. Истребитель — более летчицкий, я думаю.

А летчик внизу с бабой Светой разговаривает. Не кричит, а разговаривает. И вдруг баба Света его пропускает!

Я думал, что он какой-нибудь ее знакомый — внук, например, или еще кто, — но пока я так думал, он в нашу палату входит. В четвертую то есть.

И Пашка как закричит:

— Дядя Слава!

Это его дядя, оказывается. Только не правильный дядя, а дальний какой-то, из Казахстана. Но дальние дяди — они даже лучше, интереснее. А уж дальний дядя-летчик — даже инженер, все равно! — в сто тыщ раз интереснее.

Дядя Слава принес, оказывается, все пакеты от наших мам. Его баба Света пропустила, потому что сразу видно — он такой здоровый, у него никакого гриппа нету. Это даже баба Света понимает: у кого может быть грипп, а у кого нет. Дядю Славу никакой грипп не возьмет.

И он раздает нам мамские пакеты. У меня, конечно, творог. В пачке и сладкий, я такой еще могу съесть, если быстро и не глядя.

Но я смотрю на колбасу, которую достал Пашка. В коробочке. Порезанная круглая коричневая копченая колбаса с жиром кружочками. А Толик смотрит на мой творог. Ему творог нельзя. Жирная пища потому что.

А дядя Слава смотрит, как мы смотрим, и говорит:

— Народ, я все понимаю, но у меня приказ ваших мам — чтобы вы съели то, что для вас. И не меняться. Как вы думаете, могу я нарушить приказ и обмануть женскую часть человечества?

Он не может, это мы видим.

Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на колбасу.

Толик ест арбуз, который ему порезал дядя Слава. Мы молчим, потому что слушаем дядю Славу, как он рассказывает про турбины. Турбины бывают с наш дом или даже больше, это я знаю. Но бывают, оказывается, еще и совсем маленькие турбины. Маленькие — а правда, совсем настоящие турбины!

Мы слушаем. И совсем мне не хочется этой твердой-твердой копченой колбасы с жиром кружочками…

Ах, миледи!

Самое худшее в больнице — это заболеть. Когда не кровотечение или еще что-нибудь такое нормальное, а грипп дурацкий. То есть если заболел — то это еще ничего. Хуже всего, когда температуру контролируют. И если там какие-нибудь несчастные тридцать семь и пять — все, в бокс.

Боксы — это карантинное отделение у нас на втором этаже. Палатки такие, только маленькие. На одного или двух. И никуда не пускают! То есть совсем никуда. Лежи себе на койке и медленно умирай. Не от гриппа, конечно, а от скуки.

А все Павличек виноват! Я знал, конечно, что он жлоб и маменькин сынок, но что он самый жлобистый жлоб из всех жлобистых жлобов на свете — этого не знал. Ну что ему стоило дать мне «Мушкетеров» дочитать? Я же быстро читал и чай не ставил на книжку — разве я виноват, что у меня этот дурацкий грипп нашелся? «Ты в боксе, наверное, до той недели пролежишь, а меня должны скоро выписать…» Бе-бе-бе! Нянечкин любимец. Не зря его баба Настя так зовет: «Па-авличек!» Тьфу, а я тут мучаюсь…

В боксе нас двое. Я и Васильченко. Это он так представился. Воображает, наверное, что взрослый. А сам на год примерно меня старше. Ну, или на два. Так что я тоже сказал: «Кашкин». А чего он?!.

Вечер уже. Таблетки нам раздали, температуру записали. Тут с этим строго, пока не спадет — ни за что не выйдешь. Сиди тут, даже без книжки.

Скоро отбой. Эх…

— Чего приуныл, друг Кашкин? — спрашивает Васильченко.

— Ничего, — говорю. — Ничего я не приуныл.

— А я вот приуныл, — сообщает мне Васильченко. — Завтра пятница, друг Кашкин. А значит, должна прийти Светка и принести бинокль. А я тут.

— Настоящий? — заинтересовался я. — Бинокль?

— Ну уж не игрушечный, друг Кашкин, — усмехнулся Васильченко.

Я сразу начал ему завидовать, что у него есть настоящий бинокль. Это ж можно запросто Проксиму Центавра, наверное, увидеть! Я про нее до «Мушкетеров» читал. Тоже ничего, хотя «Мушкетеры», конечно, здоровскее. А чтобы он не догадался, что я завидую, я спросил:

— А чего ты меня «друг Кашкин» называешь?

— А как же тебя еще называть? — удивился Васильченко. — Монсеньор, что ли? Нет, это тебе не подходит.

— Ты тоже «Мушкетеров» читал? — спрашиваю.

— Конечно, — говорит счастливый человек Васильченко. — А ты разве нет?

— Эх, — вздыхаю я. — Мне там немножко осталось. Только этот Павличек, жлоб жлобистый, книжку зажал с собой дать!

— Вот оно что! — понимающе кивает Васильченко. — Сочувствую, друг Кашкин. Неприятное дело.

— Еще какое, — уныло продолжаю я. — Совсем ведь чуть-чуть осталось! Они там как раз миледи голову отрубили! А я…

— Погоди, — изумляется Васильченко. — Так ты ничего не знаешь?!

— Чего не знаю? — подозрительно спрашиваю я.

— Там же как раз всё самое интересное начинается! — говорит Васильченко и ложится на кровать, глядя в потолок. Словно ему совершенно неинтересно.

Ну, и я молчу. Я Пашке и Серому уже сто тыщ историй сам рассказал. Я знаю, что рассказывать куда больше хочется, чем слушать.

Так мы немножко молчим. А потом Васильченко говорит:

— Ладно уж, расскажу я тебе, что там дальше было.

— Давай, — соглашаюсь я.

Гад он все-таки. Еще бы немножко — и я стал бы просить, как маленький прям.

— Так вот, слушай, — Васильченко понижает голос.

Верхний свет уже выключили, теперь только два ночника горят и лампа в коридоре — ее через стекло над дверью видно. И луна в окне. Белая.

— Миледи отрубили голову… И ты думаешь, что так всё и закончилось?

— А что же еще? — спрашиваю я.

— Ха-ха-ха, — зловеще говорит Васильченко. — Самое главное только начиналось. Они там закопали тело и голову отдельно. И уехали. Но голова не умерла! Она выбралась на поверхность и полетела к Ришелье!

— Как это? — говорю я.

— Вот так это, — говорит Васильченко. — Она летала только по ночам, ее длинные белокурые волосы развевались от ветра, а на щеке у нее было теперь кровавое клеймо! В виде лилии! А когда она уставала, она залетала в окна домов к спящим и…

Васильченко выразительно замолчал.

— Да ну! — неуверенно возразил я. — Там же в книжке совсем чуть-чуть оставалось…

— Эх ты, друг Кашкин, — протянул Васильченко. Голос у него стал точь-в-точь как у моей старшей сестры, когда она что-нибудь знает, а я нет. Ненавижу такой голос. — Разве ты не знаешь, что к «Мушкетерам» еще целых два продолжения есть?

Этого я не знал. И был сражен.

Нет, конечно, я не верил Васильченко. Летающая голова, ха-ха! Малышовые сказки. Понятное дело, что любой рассказчик всего чего-нибудь приврет для красоты. Так что я Васильченко совершенно не верил. Но вот что там в продолжениях?