Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович. Страница 43

— Царство небесное племяннице, — она перекрестилась. — За какие ж грехи она приняла такие муки мученические?

«Значит, все это было на самом деле, мамы нет больше в живых…» — подумал я и почувствовал, как по щеке скатилась горячая слеза.

Женщина стала успокаивать, говорить, что она меня не оставит, что она очень любила за доброту мою мать. И только теперь я догадался, где я и кто эта женщина, которая ухаживает за мной. Это была тетка Анфиса, а мы ее звали просто монашкой. Она доводилась маме какой-то дальней родственницей, двоюродной теткой, что ли.

Тетка Анфиса прожила всю жизнь одна на хуторе Песчаном, замуж она не выходила, еще в молодости «вдарилась в богомолье», как говорила мама, ходила пешком в Киев, была в Киево-Печерской лавре. Старушки о ней говорили с почтением и уважением, молодежь — с иронией. Помню, перед войной она приходила к нам, и мы с Лешкой были очень недовольны, ворчали: «Монашек еще тут не видели…» А когда она уходила, я из-за угла крикнул: «Монашка — черная рубашка!» Мама после ругала меня.

— А как я попал на Песчаный? — спросил я.

Тетка Анфиса подошла к кровати, прошептала:

— Андрюшенька все, только ты молчи, — приложила она длинный сухой палец к своим тонким бесцветным губам.

Дядя Андрей — вот кто, оказывается, привез меня на хутор. Что сталось с Митькой — тетка Анфиса не знала.

Поправлялся я после тифа медленно, одно за другим появлялись какие-то осложнения. Ходить учился словно годовалый ребенок, держась за табуретки, стол, стены.

Началась зима. Это я видел по окнам. Сначала они перестали плакать, и от краев стекол стали протягиваться прямые и тонкие, словно иголки, линии. Потом они все гуще и гуще усеивали стекла, пересекая друг друга в разных направлениях, образовывали причудливые узоры-елочки. А теперь уже никаких елочек не было видно — на окнах намерз толстый слой льда и снега, который мелким порошком сыпался на подоконник.

Мне надоело сидеть в комнате, хотелось хоть одним глазком взглянуть на улицу, хотелось узнать, что творится на свете, где Митька, дядя Андрей. Тетка Анфиса никаких новостей не приносила, да их, наверное, на хуторе и неоткуда было взять.

Не вытерпев однажды, я сполз с кровати, добрался до окна, продул на стекле величиной с пятак глазок, посмотрел на улицу: все белое, только деревья черные. Скучно и безлюдно, даже собак не видно. Удрученный одиночеством, я сильно взгрустнул, накрылся с головой одеялом, заплакал и незаметно для себя уснул. И в эту же ночь у меня была большая радость: пришел дядя Андрей. Еще сквозь сон я услышал его голос:

— Значит, выкарабкался?

— Да, господь милостив, поправляется, — отвечала тетка Анфиса.

— Ну и добре! Не скучает?

Я открыл глаза, и дядя Андрей подошел ко мне, обнял.

— Значит, поправляешься, Петро? Молодец, не сдавайся! Мы еще повоюем, верно? А гитлеровцев прогоним — разве ж так заживем!

— А что немцы?

— Э, Петро! Дохлое ихнее дело, — дядя достал из обшлага плаща лист бумаги. — На вот, прочитай. Специально тебе привез. Думаю, если живой — это ему подарок.

Мне было приятно видеть дядю, я радовался, а слезы почему-то сами по себе застилали глаза, щекотали в носу.

Я взял листовку и стал читать: «Итоги шестинедельного наступления наших войск на подступах к Сталинграду».

Листовка была большая, в ней подробно рассказывалось о разгроме фашистских войск под Сталинградом. Целые строчки занимали номера разбитых армий, уничтоженных дивизий, немецких, итальянских, румынских. Итальянские дивизии, кроме номеров, имели чудные, непонятные названия: «Равенна», «Челере», «Кассерия», «Сфорцеска», «Пасубио», «Торино».

Наши войска продвинулись вперед на несколько сот километров, освободили почти две тысячи населенных пунктов! А уничтожено и захвачено танков, самолетов, автомашин, орудий, снарядов — и не сосчитать. Одних пленных взяли почти сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров! Вот это да! Показать бы листовку Митьке, вот бы обрадовался!

Пока прочитал всю листовку, я несколько раз вытирал слезы: наконец-то остановили немцев! Да не только остановили, а начали бить, гнать захватчиков с нашей земли!

У меня до этого было такое состояние, будто я задыхался без воздуха, а теперь дышал им и не мог надышаться…

Тетка Анфиса тоже прочитала сводку, просияла:

— О, хорошо! Бог даст, прогонят антихриста.

Дядя Андрей улыбнулся:

— Тут, Анфиса, одной молитвой делу не поможешь, надо крепко бороться.

— А что ж, разве я против что говорю? Это поговорка такая: бог даст.

— Не сердись, знаю, что поговорка, — сказал дядя Андрей. Он посмотрел на меня. — Придется тебе пожить пока здесь, а там видно будет. А?

— Поживу, — сказал я и спросил: — Наша хата, значит, совсем сгорела?

— Совсем, — кивнул он головой. — Как вы спаслись — не знаю. Это Митька все. Молодец парень, крепкий. Притащил тебя к себе домой. Вот у них я тебя и нашел.

— А Лешка где — не знаете?

— Лешка пошел через фронт.

— К нашим!

— Да. — Дядя Андрей обратился к тетке Анфисе. — Если что услышишь о нем — дашь знать.

— Хорошо.

Я взглянул на тетку — значит, она помогает дяде Андрею? А я думал, что она только и знает, что богу молиться.

Приход весны я заметил тоже по окнам — они начали быстро оттаивать, и тетка Анфиса еле успевала выливать из бутылок воду. В комнате запрыгали веселые солнечные зайчики. Хотелось на улицу. Но тетка Анфиса не пускала, говорила, что там холодно, могу простудиться, а одежды у меня никакой нет. Была и другая причина, о которой я до-догадывался: она не хотела, чтобы меня видели люди, хотя кое-кто из соседей бывал у нее и знал обо мне, но тетка Анфиса всем говорила:

— Взяла на воспитание сиротку… Мать от голоду умерла, остался один…

Однажды, когда ее не было дома, я не выдержал, достал из-под кровати теткины старые калоши, надел на себя какой-то чудной длиннополый пиджак, на голову накинул платок и пошел из комнаты. Думаю, хоть из сенец посмотрю на весну, подышу воздухом. Ноги держали меня еще не прочно, я качался, словно нацепил коньки на просторные ботинки.

На улице вовсю пахло весной — свежей землей, набухавшими почками, дымком (на огородах жгли прошлогодний бурьян). На соседней крыше, сверкая радужным опереньем, пел скворец. Он то по-мальчишески свистел, то щелкал, то мяукал, словно кошка, то опять свистел, шипел, топорщил перья, трясся всем своим маленьким телом и был так увлечен, что не замечал подкрадывающейся к нему кошки. Я не вытерпел, крикнул:

— Брысь, чтоб ты сдохла!

Кошка затаилась, а скворец улетел.

Я прошел по двору, заглянул в сарайчик. Там на балке держалось прошлогоднее ласточкино гнездо, его хозяева пока что не прилетели. В одном углу стояла лопата и тяпка, а в другом — небольшая кучка угля и хворост на растопку.

Я вошел в сарай и стал зачем-то рассматривать потолок, стены. Здесь было многое похоже на наш сарай: так же в одном углу складывался уголь, в другом — стояли лопаты, тяпки, железные грабли. Даже запах сырости, угля и прелого дерева был, как у нас. Я задумался, и вдруг услышал приглушенный разговор:

— Пошли, монашки нету дома, я видел — она ушла.

— Да, а дверь открыта?

— Там у нее родич больной. Пошли, снимем гнездо, пока ласточек нет, и прилепим у нас в сарае. А то что ж, у монашки каждый год живут, а у нас…

И в ту же минуту в сарай вскочило трое ребятишек. Один, в шапке-ушанке, быстрый, со сверкающими глазами, стал под гнездом, задрал вверх голову, другой, в отцовской фуражке и фуфайке с длинными рукавами, озираясь по сторонам, подошел к нему, а третий, наверное трусливее всех, в немецком драном френче, остановился на пороге.

Я притаился в дальнем углу, ждал, что они будут делать. Но в этот момент тот, который стоял на пороге, заметил меня, крикнул:

— Ведьма! — и пустился наутек.

Остальные двое кинулись к двери, столкнулись в ней и, отталкивая друг друга, выскочили на улицу.