Каспар, принц котов - Морпурго Майкл. Страница 9

— Кто знает? — сказала она. — С этими богачами никогда точно не скажешь.

Мэри я сказал о том, о чем не говорил с другими: я все еще раз обдумал и теперь начинаю жалеть, что взял эти деньги. Мэри всегда разбиралась, что хорошо и что плохо. Она в таких делах понимала.

— Я же не ради денег это сделал, Мэри, — сказал я ей. — Я это сделал потому, что там была Лизибет.

— Я знаю, Джонни, — ответила она. — Но ведь это не значит, что ты их не заслуживаешь, верно? Эти деньги позволят тебе выбраться отсюда. Это Богом посланная удача, вот что это такое. Здесь твое двухгодичное жалованье. Господи, да ты можешь делать что захочешь, ехать куда захочешь! Да любой из нас с радостью оказался бы на твоем месте! Ты же не собираешься до конца жизни чистить чужие ботинки?

Почти целую ночь я пролежал без сна, обсуждая все это с Каспаром, — он хорошо умел слушать. К утру я решил, что, несмотря на все доводы Мэри, мне, пожалуй, надо вернуть деньги. Рисунки Лизибет были благодарностью, и против такой благодарности я не возражал, но не мог избавиться от мысли, что деньги мне дали из милости, вроде чаевых посыльному. Нет, я не хотел, чтобы со мной обошлись как с посыльным, и не хотел чаевых. Я верну эти деньги. Но под утро я уже снова почти передумал. А может быть, Мэри все-таки права? Оставлю деньги себе. Почему бы не оставить?

Каспар свернулся клубочком у меня в ногах, а я все лежал, откинувшись на подушку, и смотрел на рисунок Лизибет, где огромный пароход с четырьмя дымящими трубами плыл по океану, а над ним летели чайки, как вдруг распахнулась дверь. На пороге стояла Скелетина.

— Я так и думала. Так и думала! — сказала она. — Сначала эта девчонка забралась сюда и мяукалапо-кошачьи, и это уже странно. Потом, на другой день, она оказалась здесь опять — ведь так? Только на этот раз на крыше, прямо за твоим окном. Странное дело. Странное совпадение, подумала я. Только знаешь ли, Джонни Трот, не верю я в совпадения. А ты у нас теперь прямо маленький герой, да? Ну так вот, я не вчера на свет родилась. Меня никто не одурачит, Джонни Трот. Я так и знала, что тут какие-то лисьи хитрости. А теперь я вижу, они вовсе не лисьи, а кошачьи.

Она вошла в комнату, плотно закрыв за собою дверь, и встала надо мной, злобно и мстительно усмехаясь. Каспар уже успел перепрыгнуть на подоконник и оттуда яростно завывал и шипел на нее.

— Так вот, — продолжала она. — Я слышала, ты тут разбогател, Джонни Трот. Это верно?

Я кивнул.

— Тогда уговор будет такой, — сказала она, — или ты собираешь вещи, сдаешь свою униформу и — часа не пройдет — оказываешься на улице, или отдаешь эти деньги мне. Все очень просто. Давай деньги и можешь оставаться. Я даже позволю тебе держать здесь этого ужасного кота — пока, во всяком случае. Согласись, это чистейшее великодушие с моей стороны.

Всего через несколько секунд она вышла из комнаты, запихивая в карман конверт, и я был ей почти благодарен. Ведь она за меня приняла решение. Я сидел на кровати, куда вскоре вернулся Каспар, чтобы я его погладил и успокоил. Я размышлял. Я был не беднее, чем до того, как все это случилось. Зато теперь у меня было ее обещание (как бы мало оно ни стоило), что Каспара никто не тронет, хотя бы некоторое время. У меня все еще была моя работа. Я испытал чувство огромного облегчения, но потом оно сменилось печалью. Уже совсем скоро Лизибет поплывет обратно к себе в Америку.

— Я буду скучать по ней. Мы оба будем скучать по ней, Каспар, — сказал я вслух. — Не будем жалеть об этих деньгах — у нас ведь их никогда и не было, верно? — но мы будем очень жалеть о Лизибет. Что мы будем делать без нее?

Не надо было мне это говорить. Каспар, как видно, многое понял, а может быть, он заметил мою печаль — не знаю. Но так или иначе, чем дальше, тем яснее мне становилось: он прекрасно понимает, что Лизибет скоро уедет. После спасательной операции на крыше, о которой уже знали все — о ней даже в газетах писали, — у Лизибет был законный повод часто приходить к нам наверх и видеться со мною

или подолгу разговаривать внизу, в холле. Так что по крайней мере в эти последние дни мы могли проводить все больше и больше времени вместе.

У меня часто возникало искушение рассказать Лизибет, как Скелетина угрозами вытребовала у меня деньги ее отца, но я представлял, как это рассердит ее, и думал, что трудно ожидать от такой маленькой девочки, что она сможет об этом промолчать. Так что я не стал ей об этом говорить, но зато рассказывал о таких вещах, о которых никогда и никому другому не говорил: о моей жизни в приюте в Ислингтоне, о Гарри, таракане, который жил у меня в спичечном коробке, о мистере Уэллингтоне, который считался нашим воспитателем, но который, должно быть, ненавидел детей, потому что бил нас тростью по малейшему поводу. Меня он избил за то, что я держал у себя Гарри, а потом отобрал его и растоптал — прямо на глазах у меня и всех ребят. Тогда-то я и убежал из приюта: я и раньше об этом подумывал, но все не решался. Я рассказывал ей, как много недель скитался по лондонским улицам и жил впроголодь, прежде чем нашел место посыльного в «Савое». И конечно, она хотела узнать как можно больше про графиню Кандинскую. Я рассказал ей о том, как мечтал, что когда-нибудь найду свою мать. Я много рассказывал ей о своих надеждах и мечтах. И она слушала, широко раскрыв глаза.

За эту последнюю неделю, что мы провели вместе, между мной и Лизибет все переменилось. После того как мы, перепуганные, сидели на крыше, держась за руки, она не была больше богатой девочкой из Америки, а я — четырнадцатилетним лондонским сиротой. Мы сделались настоящими друзьями, самыми лучшими друзьями. Она больше не болтала все время о себе или о Каспаре, как делала раньше, когда мы только познакомились. Она задавала вопросы, и ей нужны были ответы.

— У нас с тобой осталось совсем немного времени, — сказала она мне как-то утром. — Ты должен мне рассказать все-все, потому что я хочу запомнить все и навсегда о тебе и о Каспаре.

Каждый день она приносила мне всё новые рисунки — ее дом в Нью-Йорке, статуя Свободы, их дом на острове в штате Мэн, она сама в пиратском наряде, они с Каспаром, я в униформе и куча изображений Каспара: Каспар спящий, Каспар сидящий, Каспар на охоте. Но чем ближе становился день ее отъезда, тем мы оба делались молчаливее и грустнее. Сидя у меня в комнате, она крепко прижимала к себе Каспара, и я чувствовал, что ей хотелось бы растянуть каждую минуту в час, в неделю, в месяц. Мне хотелось того же самого.

О своей идее она в первый раз заговорила вечером накануне отъезда. Она держала на руках Каспара, тихонько его покачивая и уткнувшись лицом в его шею, а потом вдруг подняла голову. Глаза ее были полны слез.

— Ты мог бы поехать тоже, Джонни. Вы с Каспаром оба могли бы поехать с нами.

Мы бы поплыли вместе на пароходе. Ты мог бы жить в Нью-Йорке. Тебе бы там понравилось, я знаю, что понравилось бы. И в Америке тебе незачем быть посыльным. В Америке любой может стать кем угодно — так папа говорит. Это страна свободных людей. В Америке ты можешь быть хоть президентом Соединенных Штатов. Любой человек может. Пожалуйста, Джонни, поедем, ну пожалуйста.

Слушая ее, я вдруг почувствовал, как во мне зарождается надежда на новую — яркую и необыкновенную — жизнь за океаном, в Америке, но тут же понял, что это невозможно.

— Не могу, Лизибет, — сказал я. — Мне нечем даже заплатить за билет…

— А как же деньги? — напомнила она. — Деньги, которые тебе дал мой отец?

И тут я рассказал ей о том, как меня обобрала Скелетина. Я не собирался этого делать. Просто само вырвалось.