Свое имя - Хазанович Юрий Яковлевич. Страница 30
Он не заметил, как помощник кивнул Максиму Андреевичу: видали, мол, работягу? Старик прищурился в ответ, погладил короткие обкуренные усы и буркнул в ухо Чижову:
— Черепановская косточка!
Тому, кто никогда не бывал на паровозе, наверное, покажется здесь душно, тесно и страшновато. Пламя в топке гудит, завывает, от всего пышет бешеным жаром, ни до чего не дотронься. Но для Мити здесь не было ничего страшного. Надо признаться, правда, что, вытирая арматуру, он обжег палец и от боли прикусил губу. Но такое может случиться и с опытным паровозником. А люди, считающие, что кочегар — это чумазый паренек, который только и делает, что копается на тендере, очень заблуждаются.
Выждав, когда Самохвалов поднялся на тендер, Митя подошел к Чижову:
— Мне бы потопить маленько.
Помощник поднял выгоревшие брови:
— Рано еще. Мало каши съел. Да и не проходили у вас этой науки…
— Все равно придется.
— Ну, постигай! — Помощник уступил Мите лопату. — Открывай топку и читай, там все огнем написано. Где пламя пробивается свечой, туда и кидай…
Копируя движения Чижова, Митя откинул дверцу и зажмурился от бесновавшегося огня. Как все было обманчиво легко и просто, когда это делал помощник машиниста! Митя набрал уголь, примерился, с разворота хотел забросить в топку и — промахнулся. Лопата загремела о дверцу, уголь просыпался. Митя снова захватил из лотка полную лопату, снова примерился, размахнулся и… железо опять громыхнуло о железо, а в будке послышался дождевой шелест сыплющегося на пол угля. Эх, если бы за ним не следили водянисто-голубые глазки помощника, он бы ни разу не промахнулся!
Чижов захлопнул дверцу. Митя, не глядя на него, вернул лопату, отошел в сторону.
— Не горюй, Черепанов, — усмехнулся тот. — Самое главное — не горюй! Вот станем на ремонт и попросим, чтоб для тебя топочное отверстие пошире сделали…
— Ну, Тихон, ты над молодым не куражься, — вступился Максим Андреевич. — Ты лучше расскажи ему, как сам в первую поездку чуть не разбил лопатой паровоз.
— Был грех! — Чижов обнял Митю за плечи и снова протянул ему лопату: — Ну-ка, давай повторим еще разок, пойдет…
Среди ночи изнуренный Митя присел на железный ящик, подумал, что за всю поездку даже не вздремнул. И, как только подумал об этом, у него невыносимо загудели ноги, глаза словно запорошило песком.
— А ты высунься в окно, обдует, — посоветовал Чижов.
За окном был плотный грохочущий мрак. Паровоз взрывал его, и мрак расползался в разные стороны, проникал в будку, крался к лампочке, вздрагивавшей под черным сводчатым потолком, забивался во все уголки. Мрак подступил к Мите, принял его в мягкие, вкрадчиво-ласковые, убаюкивающие объятия. Митя пробовал сопротивляться: поднимал голову, с трудом открывал глаза, но веки тут же слипались, и сон все крепче сжимал их.
— Эй, железнодорожник! Дублер! Пузыри пускаешь? — Это Самохвалов кричал в самое ухо, чтоб никто, кроме Мити, не услышал.
Он испуганно широко раскрыл глаза:
— Я не сплю…
— Факт, не спишь, — охотно согласился Самохвалов и кивком показал: — Давай на тендер.
На тендере он снял с Мити кепку и приказал:
— Голову нагни!
И, прежде чем Митя успел сообразить, зачем нужно нагнуть голову, обжигающая струя холодной воды ударила ему в затылок.
— Без привычки ночью всегда укачивает, — говорил Самохвалов, постукивая ладонью по большому медному чайнику. — Самое верное средство! Освежает, как в сказке.
Митя отжал волосы и поймал Самохвалова за руку:
— Они видели?
— Вроде за тобой только и следят, делать больше нечего.
— А ты не сболтнешь? Ну не надо, будь другом!
— Как приедем, по радио передам…
Митя не думал, не гадал, что в эту поездку ему еще раз представится случай «отличиться»…
Рабочий человек
Внезапно раздался частый перестук колес на стрелках, и со всех сторон брызнули огни. Они казались нестерпимо яркими после непроглядного мрака.
Глаза наконец немного привыкли, и Митя разглядел надпись на невысоком белом здании станции: «Благодать». Вот это сильно! Всего полночи прошло, а уже Благодать. К утру они будут ой-ой где!
Как только поезд остановился, подошел сцепщик. Не выпуская изо рта свистка, поставил фонарь на землю и, пригнувшись, нырнул между тендером и первым вагоном. Скрипнуло железо, громыхнул крюк и словно просвиристел сверчок.
Паровоз отцепили. Он вздохнул с облегчением и неторопливо покатил в сторону от станции.
— Заправляться, — сказал Самохвалов.
Угольный склад представлял собой площадку, заставленную черными усеченными пирамидами. Угля было кругом так много, что ночь казалась темнее. Черное царство угля.
Кран на соседнем пути заворчал, зашевелился, подняв голову, заглянул в тендер и, помедлив, разжал железные челюсти. В тендер с сухим, отрывистым шумом посыпался уголь. Голова поворачивалась, припадала к угольной горе, опять поднималась и со скрежетом двигала челюстями…
— Питанием запаслись, — с видом довольного хозяина проговорил Самохвалов. — Теперь можно дальше…
Когда паровоз подошел к составу, Максим Андреевич вместе с помощником опять принялись осматривать машину, и Митя остался в будке один. Это продолжалось не больше пяти минут, но много ли нужно, чтобы вообразить себя главным лицом на паровозе! Он бросил озабоченный взгляд на манометры, по-хозяйски посмотрел в топку. «Не мешает подбросить», — и послал в топку подряд три лопаты угля, причем всего лишь один раз промахнулся. Потом взглянул на водомерное стекло, похожее на градусник: в высокой стеклянной трубке неподвижно стоял дымчато-зеленоватый столбик воды. «А не добавить ли водички в котел?» И он постучал снизу вверх по горячему рычагу инжектора, как это делал Чижов.
Инжектор сработал, за окном заклубился пар, было слышно, как вода из тендера с глухим гулом ринулась в котел. И тут же послышался крик помощника машиниста:
— Эй, голова! Чуть-чуть не ошпарил. Ты, друг любезный, в окошко посматривай…
Митя не успел ответить: снизу раздался голос Максима Андреевича:
— Димитрий, масленку!
Сколько раз он взбирался на паровозы, стоявшие на пустыре, сколько раз спускался по их крутым и узким ступенькам. Это было так же просто, как ходить по земле, дышать воздухом. Но одно дело спуститься с паровоза налегке, а другое — с масленкой в руке. Придумал же кто-то такие неудобные ступеньки!
На предпоследней ступеньке он все-таки сорвался и повис на руке. К счастью, этого никто не заметил.
Принимая масленку, Максим Андреевич с сочувственной усмешкой покачал головой:
— Уже готово? Вот беда!
При свете факела Митя увидел: по его новой куртке, словно толстая черная гусеница, медленно ползла струя машинного масла.
— Ничего, голубок, — сказал Максим Андреевич, протягивая ему комок чистой ветоши. — Ни у кого на свете не бывает столько радостей и печалей, сколько у вашего брата, новичка…
Митя и не собирался печалиться: масляное пятно, выдавшее его неловкость, сразу «состарило» чересчур новую и аккуратную куртку.
Пока он наводил порядок на тендере, поезд тронулся в путь. Подставив лицо навалистому прохладному ветру, влажно и пряно пашущему ромашкой, чабрецом и еще какими-то травами, и прикрыв глаза, кочегар с восторгом вслушивался в ночь, полную гулкого движения и беспокойного шума. Он стоял посреди тендера, широко расставив ноги, погрузившиеся в уголь, и опершись на лопату, и вдруг заметил: Максим Андреевич, Чижов и Самохвалов смотрят на него из будки и улыбаются. Только теперь он поймал себя на том, что горланит какую-то песню.
Машинист поманил его пальцем:
— Почему замолчал? В наших краях соловей редко поет…
Чижов взял его за руку:
— Отдохнул бы чуток.
— Некогда отдыхать. — Митя показал на пустой лоток и снова подался на тендер.
Он долго бросал уголь в лоток. Звезды растаяли, небо стало высоким, ясным. Поднималось солнце, и на медный свисток невозможно было смотреть, как на дугу электросварки.