Это мы не проходили - Львовский Михаил Григорьевич. Страница 15
Местные учительницы мгновенно начали узнавать своих бывших учеников.
— Миша Спотыкайло!
— Коля Харитонов!
— Нет, вы посмотрите на Сережу Погореловского!
— Спотыкайло, откуда ты взялся? Я думала, ты и ПТУ бросишь.
«Интеллектуалы» смущенно переминались с ноги на ногу.
— Юра, твист! — в отчаянии скомандовала Ира.
Но ее команда повисла в воздухе: Юра не шевельнулся.
И тут раздался голос Галины Петровны, завуча школы:
— Товарищи, а педагогично ли это?
— Педагогично, педагогично, Галина Петровна! — спокойно сказала, войдя в зал, Вера Георгиевна, завуч профтехучилища.
Очевидно, ее хорошо знали местные учительницы. Раздались радостные возгласы, а Галина Петровна даже пошла ей навстречу.
— Это наши выпускники, взрослые люди, — между тем продолжала Вера Георгиевна, — к тому же отличники…
Вот когда грянул твист! Галина Петровна повела Веру Георгиевну к своему столику. Здесь сидела завкафедрой института Надежда Александровна. И, может быть, только эти три женщины сейчас не танцевали.
— Ну хорошо… — сказала, выделывая замысловатые па, высокая, худощавая математичка своему партнеру, парню в роскошных джинсах. — Преобразование многочленов ты, кажется, действительно усвоил, а как насчет тригонометрических функций? Чему равен синус…
— Я не противопоставляю профтехобразование классическому, дорогая Галина Петровна, но ведь еще Ушинский говорил… — донесся голос Веры Георгиевны.
За столиком нетанцующих женщин, очевидно, разгорался спор.
— Сережа, что же ты мне в школе голову морочил? Определение валентности элемента сформулировать не мог, а? — танцуя, спрашивала учительница химии у юноши в строгом костюме.
— Так в школе все со мной как с маленьким, а там я взрослый…
— Я предлагаю первый тост, — начал Юра Рябинин, подняв бокал.
Но за столиком, где сидели нетанцующие женщины, спор был уже в разгаре.
— Вы говорите, школа второй дом, — волновалась Вера Георгиевна, — но для этого надо, чтобы был первый! Семья!
Юра постучал вилкой по бутылке:
— Друзья, не будем хоть сегодня говорить о школе. Я предлагаю первый тост за наших…
В вестибюле кафе буфетчица через стеклянную дверь переговаривалась всё с тем же настойчивым страждущим.
— Сто грамм и яйцо! — умолял он.
Буфетчица отрицательно качала головой.
— Завтра придешь!
На больничной кровати лежала Мила. Она похудела, но впервые на ее щеках играл румянец. И губы у нее были пунцово-красные. Мила смотрела на себя в маленькое зеркальце, а над ней стоял худощавый, высокий хирург. Рядом на стуле сидела Милина мама в больничном халате.
— Узнаешь? — спросил Милу хирург.
— Нет, — ответила Мила и радостно улыбнулась.
— То-то, — сказал хирург. — Там в коридоре весь твой класс, но я могу пустить к тебе кого-нибудь одного, в крайнем случае, двоих. Кого ты предпочитаешь?
— Митю Красикова и Елену Федоровну, — ответила Мила.
— Да, Митечку… — закивала головой Милина мама.
— Будет исполнено, — сказал хирург.
И в палату вошли двое: Митя и Елена Федоровна.
— Целоваться с Милой еще нельзя, — предупредил Елену Федоровну хирург. А Мите сказал: — Можно только смотреть.
— Сколько? — спросил Митя.
— На первый раз — пять минут.
— Хорошо! — согласился Митя и уставился на ослепительно улыбающуюся девочку так, словно не хотел потерять из отпущенного времени ни секунды.
На перроне вокзала местные учительницы провожали практиканток в Москву. Был здесь и Митя со своими родителями. С небольшим узелком в руках пряталась за спины учительниц Милина мама.
Поезд вот-вот должен был тронуться. Прощание растрогало всех так, что даже кое-кто подозрительно сморкался в платочек.
— Получите дипломы — и к нам!
— Только! А куда же еще!
— Лена! Не выходи замуж за Рябинина!
— Не выйду!
— Мы его тут женим.
— Митя! — подозвала Лена своего ученика к окошку вагона. — Помнишь, на самом первом уроке ты мне один вопрос задал? — спросила она не слишком серьезно, потому что заранее знала, чем кончится их разговор.
— Помню, — так же ответил Митя.
— Отвечать?
— Не надо.
— Тогда до свидания.
— До свидания, девочки!
— Приезжайте в Москву!
Поезд уже тронулся, и красавица Ира, сунув свою роскошную, привезенную из Лондона сумку местной преподавательнице английского языка, женщине с очень русским лицом, чтобы прекратить возможные «отнекивания», сказала, уткнувшись ей в плечо:
— Я приехала переводчицей, а уезжаю… почти учительницей.
Осмелевшая Милина мама бросилась к уплывающему вагонному окну и сунула Лене свой узелок:
— Пирожки здесь, Леночка, на дорожку. Сама пекла.
Бывшая трусиха Валя Кулешева выбросила в окошко пачки таблеток и даже флакон с валерьянкой.
И снова звучала студенческая песня. Но на этот раз не та, в которой земной шар назывался «шариком» и утверждалось, что, поскольку он не так уж велик, никаких земных расстояний не стоит страшиться. Нет, на этот раз практиканты пели другую песню. В ней говорилось о том, что среди всех трудностей дальних дорог самая большая — это разлука с любимым, с отчим домом, с родиной. В этой песне пелось о том, что век космических скоростей и космических расстояний испытывает человечество на разрыв и это испытание надо обязательно выдержать.
В тамбуре на фоне вагонного окна стояли Лена и Юра.
— Слышишь, о чем они поют? Я хочу, чтоб ты это понял, — сказала Лена.
— А вдруг не пойму?
— Тогда я скажу своему будущему мужу, что, когда мне исполнилось девятнадцать лет, я была такая дура, что целовалась с одним красивым, но пустым малым. Муж у меня будет умный, и он поймет.
— Мне по временам кажется, — ответил Юра, — что ты и ко мне относишься, как к своему ученику. Это у тебя что, врожденное? Мы же из одного института. Кто тебя учил педагогике?
— Больше всего… моя мама. Понимаешь, она меня очень любила, — сказала Лена.