Не бойся, это я! - Аргунова Нора Борисовна. Страница 13

Не знаю, что именно поразило меня тогда и в певцах и в песне, но поразило так, что осталось в памяти навсегда. Валя потом погиб на фронте, а Слава, говорят, живёт в Москве — может быть, он прочтёт эти строчки, припомнит тот концерт. Много раз потом я слыхала её, беспечную и грустную песню Бетховена — песенку савояра. [1] И задумывалась, что это за зверь, к которому так привязывается человек, с которым бродит из края в край, зарабатывая на хлеб и делясь последним куском. Человек играет на шарманке, сурок танцует под музыку и вытаскивает билеты на счастье; вытаскивает не зубами, наверное рукой — теперь-то мне известно, какая у сурка ручка: он умеет сжимать в кулаке хлеб и, когда я его ношу, держится за мой палец.

…Тишка съедал хлеб, немного орехов или семечек, отгрызал яблока и втягивал в себя, словно макаронину, стрелку зелёного лука. Сытый, он не прочь поиграть. Он шёл в наступление, встав на дыбы, разинув узкий роток с мощными резцами: «У-у-у!»

Я толкала его, он мягко валился на спину, показывая заросший золотистой шерстью живот, щипался, похватывал небольно зубами, урчал, лепетал, перекатывался с боку на бок. Честное слово, с ним бывало весело, я смеялась до слёз — до того комичный был зверь! И как обидно, что никто, кроме меня, не мог этого видеть! Самое милое в Тише скрыто от посторонних. Он никогда не играл при чужих, он их боялся. Тишка поглядывал на гостей издали, сидел, уткнувшись в пол, приняв странную позу то ли задумчивости, то ли дремоты. Но когда пытались приблизиться, он удирал. Он признавал только меня. Правда, помнил и того человека, своего прежнего хозяина, который его принёс. Когда человек этот через полгода появился, сурок узнал его тотчас. Но баловался и нежничал Тишка только со мной.

Наевшись и поиграв, предоставленный самому себе, сурок брёл, глазея по сторонам, выискивая, чего бы такое поделать. Он прекрасно знал, что делать можно, а что запрещено. Открывать стенной шкаф, влезать, вышвыривать обувь, сотворяя кавардак, — нельзя. И он останавливался перед шкафом, выжидал, косясь зорким чёрным глазом. Я молчала. Тогда он зубами подцеплял снизу дверцы, распахивал их…

— Ты что делаешь? Тебе кто позволил? Разве хорошие сурки так поступают? Так плохие сурки поступают, — говорила, говорила я бог знает что, потому что Тишку даже ругать было весело.

Тишка вываливался из шкафа, недовольно сощурясь, опустив повинную голову, ждал, когда утихнет гроза. Утихало — он направлялся в тот угол коридора, где всё ему дозволялось. Отодвигал чемодан, собирал в ком половик и втискивал, втрамбовывал половик в щель между чемоданом и стеной; приволакивал пылесос, приносил резиновые сапоги и среди этой неразберихи (неразбериха для нас — для него временный беспорядок строительства!) расхаживал неторопливо, осматривая, подправляя, — коренастый, крепкий, хозяйственный сурок-мужичок.

Наступал поздний час. Я ложилась. Тишка взбирался на тахту, пристраивался поближе, потеснее, подлезал под руку, укладывал голову мне на плечо. Я открывала книгу. Однажды зимой, помню, взвыла сирена; одна, другая пронеслись по улице пожарные машины. Мгновение — и сурок оказался на полу, под креслом. Он смотрел оттуда на меня, и тревожный свист, должно быть далеко слышный в родной Тишиной казахстанской степи, рвался из окна московского дома.

— Опасность! Прячься, народ! — кричал зверь, и было понятно, что кричал мне, потому что здесь его народ — это я.

Когда впервые я услыхала сигнал опасности и вбежала в комнату узнать, что случилось, то увидела влетевшую в окно синицу. Она перепархивала по книжным полкам, а Тишка не спускал с неё глаз. Он был взволнован, но запомнил, что явилась я по его сигналу. С тех пор, если ему надоедало в клетке (хотя у него там имелись осиновая доска, чтобы грызть, втиснутая между прутьями толкушка для картофеля, чтобы подбрасывать, кусок сосновой коры — тоже грызть), если он слышал мои шаги, он издавал свист. И как бы ни была занята, я спешила к нему — разве вытерпишь, когда зверь тебя зовёт!

…Ночь. Тишка засыпал, вздрагивая. У него двигались лапы, помаргивали веки, он причмокивал и вздыхал. Затем впадал в глубокий сон. Он больше не шевелился. Теперь гремите пушки, бейте барабаны — Тишка проснётся далеко не сразу, он спит «как сурок». И я откладывала книгу. Вот в эти минуты иногда приходило в голову, что Тиша принадлежит не мне. Наступит тёплое время, его заберёт хозяин. Я говорила себе, что тот человек — биолог, он любит зверей и умеет обращаться с ними. Что Тишка будет там бегать по траве. Рыть настоящую землю. Для него теперь оборудовали — не в комнате, на воле настоящее логово, где можно заснуть на зиму, а суркам полезны долгие спячки. Я твердила, что Тише у другого будет лучше, чем у меня…

Затихал за окном город. Пора было спать. Как там, в песне?

Я гасила лампу. И ещё некоторое время слышала спокойное Тишкино дыхание.

ДЕТИ

Когда перед тобой море, а сзади скалы до небес, по которым могут взобраться только козы, а на узкой полоске берега ни души, кажется, будто ты первый человек, ступивший на эту землю. Ты её открыл…

Я лежу на чёрном песке, ищу ракушки. Докапываюсь до мокрого песка, где прыгают большие серые блохи. Передвигаюсь, собираю на другом месте. Начинает припекать плечи. Море будто ещё не проснулось — чуть дышит. Если приподняться, увидишь извилистую дорожку на белёсой воде. Будто прошёл кто-то ночью от берега до горизонта.

По воде зашлёпали вёсла. Отрываюсь от песка — а это дельфины! Два дельфина. Так близко, что видно, как блестят их чёрные спины и какие у них яркие белые животы.

Один выскочил из воды; и только упал, как выскочил второй. Этот как прянет вверх, да как животом об воду даст — только брызги да волны!

А ведь они умеют нырять аккуратно, я видела с парохода.

Сначала один взлетал, а другой, наверное, из моря глядел, насколько тот высоко прыгнет, и старался прыгнуть ещё выше. Потом мне показалось, что не в том дело, кто выше, а кто больше брызг поднимет. Дельфин упадёт — и пена с брызгами стеной встаёт. Другой животом плюхнется — так под ним море расступается и брызги до неба. И уже не по очереди, а всё быстрее, быстрее, и врозь, и вместе, и — шмяк!.. и — трах!.. — ни спин, ни животов, водоворот сплошной, словно с ума посходили. Толкаются даже. Или мне показалось? Как мальчишки!

И вмиг надоело им или они устали, — чинно уходят, удаляются от берега, плавно скользят и ныряют покатые спины. Я смотрю дельфинам вслед, озадаченная. Вот ушли в глубину — и нет их. Только голубая дорожка по-прежнему лежит на парной воде…

Кто сильнее брызнет — так ведь только люди могут играть. Только человеческие дети?

Много лет я ломала голову над тем, почему дельфины вели себя тогда совершенно как люди.

И только став взрослой, узнала, что весь мир ломает голову над этой загадкой…