Баллада о большевистском подполье - Драбкина Елизавета Яковлевна. Страница 31
Владимир Ильич принимал участие в заседаниях, беседовал с товарищами, особенно с партийными работниками с мест, и писал, писал, писал с утра до поздней ночи — писал брошюры, листовки, статьи, воззвания, резолюции, научные исследования. Ближайшие к нему товарищи нередко говорили: «Ильич опять писал всю ночь… Ильич сегодня написал целую брошюру…»
Написанное им за полтора года жизни в Финляндии составляет почти четыре тома полного собрания его сочинений. Около двух тысяч печатных страниц!
Большевики в то время вели агитацию за созыв нового партийного съезда, который должен был решить спорные вопросы революции и создать твердое и принципиально выдержанное партийное руководство, положив конец предательским колебаниям меньшевиков.
Съезд, наконец, собрался. Происходил он в апреле 1907 года в Лондоне. Надежда Константиновна поехать на него не могла: она каждый день ездила в Петербург, где в столовой Технологического института была ее явка для встреч с приезжавшими со всей России товарищами. Работу бросить было невозможно, и Владимир Ильич поехал в Лондон один.
Полиция проведала о готовящемся съезде, усилила слежку. На Финляндском вокзале было арестовано несколько делегатов. Но съезд получился все же многочисленный. Ленин много раз на нем выступал.
Со съезда он вернулся позже других. Вспоминая об этом, Надежда Константиновна пишет:
«Вид у него был необыкновенный: подстриженные усы, сбритая борода, большая соломенная шляпа».
Не та ли это шляпа, о которой вспоминал Емельян Ярославский в поэме «Сон большевика»?
Был он очень усталый. Поехал на некоторое время отдохнуть в глубь Финляндии.
Там, обдумав на свободе политическую обстановку, Владимир Ильич пришел к выводу, что партия должна изменить свою тактику.
Революция потерпела временное поражение. Но именно это поражение дает революционной партии и революционному классу полезнейший урок, урок понимания, умения и искусства вести политическую борьбу.
Разбитые армии хорошо учатся.
Новый революционный подъем неизбежен. Но он произойдет не сегодня и не завтра.
Партия должна сделать отсюда необходимые выводы.
Она должна принять участие в выборах в созываемую по царскому указу Третью Государственную думу, большинство которой заведомо будут составлять самые отвратительные монархисты и правые буржуазные партии.
— Я знаю это, — говорил Ленин. — И все же мы должны идти в Думу, чтоб использовать всякую открытую, легальную возможность борьбы в интересах нашего дела. Выступая с кафедры этой черносотенной Думы, мы сможем говорить рабочим и народным массам о наших взглядах, удерживать связь с массами. Иначе мы превратимся в узкую секту, оторванную от масс и от жизни…
Призыв к крутому политическому повороту, с которым обратился к партии Ленин, встретил возражения со стороны ряда партийных работников.
«Каюсь, все мое существо восставало против участия в этой поганой Думе, — писал в своем дневнике один из молодых членов партии того времени, подлинное имя которого до нас не дошло. — Но Ленин, как и всегда, в конце концов меня переубедил. Ведь это же какая-то высшая ступень самопожертвования выражена в его словах: „Третья дума — это хлев, но если в интересах рабочего класса необходимо, чтобы мы некоторое время посидели в хлеву, то мы посидим“.»
Большинство партии пошло с Лениным.
К этому времени волна реакции докатилась и до Финляндии.
Полиция все это время вела усиленное наблюдение за дачей «Ваза». Еще в январе 1907 года департамент полиции сообщил Петербургскому охранному отделению, что у Владимира Ильича Ульянова, проживающего в Куоккале, «часто происходят многолюдные собрания». Полгода спустя особый отдел петербургского губернского жандармского управления предложил начальнику петербургской охранки сообщить все имеющиеся данные о Владимире Ильиче и «возбудить вопрос о выдаче его из Финляндии».
Осведомленности охранки помогала провокаторша Екатерина Комиссарова, которая с помощью своего мужа, тоже провокатора, втерлась в работу по связи и разноске литературы.
«Пришла скромного вида стриженая женщина, — рассказывает Н. К. Крупская о появлении Комиссаровой. — Странное чувство в первую минуту овладело мной — чувство острого недоверия, откуда взялось это чувство — не осознала, скоро оно стерлось. Катя оказалась очень дельной помощницей, все делала очень аккуратно, конспиративно, не проявляла никакого любопытства, ни о чем не расспрашивала. Помню только раз, когда я спросила ее о том, куда она едет на лето, ее как-то передернуло, и она посмотрела на меня злыми глазами. Потом оказалось, что Катя и ее муж — провокаторы. Катя, достав оружие в Питере, повезла его на Урал, и следом за ее появлением приходила полиция, отбирала привезенное Катей оружие, всех арестовывала. Об этом мы узнали много позже».
С каждым днем становилось очевиднее, что в Финляндии дольше оставаться нельзя: «ближнюю эмиграцию» суждено сменить на эмиграцию «дальнюю».
Скрываясь от слежки, Владимир Ильич уехал из Куоккалы в Оглбю, близ Гельсингфорса, а Надежда Константиновна пока осталась, чтоб привести в порядок архив. Ценные документы она передала на хранение финским товарищам, остальное сожгла. Снег вокруг «Вазы» был весь усеян пеплом от сгоревших бумаг.
Полиция уже искала Владимира Ильича по всей Финляндии. Он решил при первой возможности уехать в Стокгольм и там дожидаться Надежду Константиновну, которая до отъезда должна была непременно съездить в Петербург, чтобы устроить больную мать, решить с товарищами ряд дел, договориться о шифрах и адресах, а потом выехать следом за Владимиром Ильичем за границу.
В начале декабря Владимир Ильич выехал из Оглбю в Гельсингфорс. Провел там совещание с большевиками, приехавшими из Петербурга на эту прощальную встречу (Сколько продлится разлука? Когда-то они увидят друг друга вновь? И увидят ли вообще?).
В Гельсингфорсе Владимир Ильич сел в поезд, шедший в Або — портовый город, откуда зимой из Финляндии в Швецию ходили пароходы по трассе, прорезанной во льду ледоколами. В вагоне заметил, что за ним следит некий господин, все повадки которого изобличают агента охранки.
С присущим ему хладнокровием Владимир Ильич, ничем не выдав себя, прошел в тамбур, на ходу спрыгнул с поезда и остальную часть пути прошел пешком.
Н. К. Крупская рассказывает в своих воспоминаниях о том, как Владимир Ильич чуть не погиб во время переезда в Стокгольм.
«Дело в том, — пишет она, — что его выследили так основательно, что ехать обычным путем, садясь в Або на пароход, значило наверняка быть арестованным. Бывали уже случаи арестов при посадке на пароход. Кто-то из финских товарищей посоветовал сесть на пароход на ближайшем острове…»
Так и было решено. До острова Драгсфиорд Владимир Ильич добрался на лошадях, дальше надо было идти по льду. На беду, зима в тот год была поздняя, лед совсем слабый. Надо было найти проводников, но идти по такому льду никто не хотел. Наконец на это согласились двое финских крестьян.
«И вот, — продолжает свой рассказ Надежда Константиновна, — пробираясь ночью по льду, они вместе с Ильичем чуть не погибли — лед стал уходить в одном месте у них из-под ног. Еле выбрались.
Потом финский товарищ Борго, расстрелянный впоследствии белыми, через которого я переправилась в Стокгольм, говорил мне, как опасен был избранный путь и как лишь случайность спасла Ильича от гибели. А Ильич рассказывал, что когда лед стал уходить из-под ног, он подумал: „Эх, как глупо приходится погибать…“»
С тяжелым чувством покидал Ленин Россию. Душа его была полна скорбью. Для него, как и некогда для Герцена, отъезд за границу был жертвой, огромной жертвой, которую он должен был принести партии.
Партия знала, понимала его боль.
«Вернулся опять за границу Ленин, — писал в своем дневнике тот товарищ, слова которого мы уже приводили, — вынужден был опять уйти в проклятую эмигрантщину ради возможности работать для нового подъема… Как ему должно быть тяжело переживать поражение революции, ему, который тверже всех верил в нее, энергичнее всех для нее работал! Но уж он-то хныкать не станет!