Стеклянный шарик - Лукьянова Ирина. Страница 20

Голос ее он слышал только тогда, когда она говорила тете Марине, хозяйке и неизменному повару заведения, суп она берет или салат. Голос был не тихий, не громкий, не толстый и не тонкий. Она вся была никакая, неопределенная, неопределимая: и волосы никакого цвета, и одежда сизых и серых полутонов, так что второе прозвище выплыло само собой: «дама-невидимка».

Несколько раз Егор оказывался с ней за одним столом и успел разглядеть ее без очков и шарфа: серые глаза, высокий лоб и небольшой рот, куда она быстро складывала кусочки брокколи. Без косметики и украшений, но с цветными бусинками на отдельно заплетенной тонкой косичке — хиппушка, что ли. Она все время что-то читала, но названия книг он не увидел. Возраста не понял — не то 16, не то 30, не скажешь сразу.

Один раз дама-невидимка, откладывая в сторону книгу, неловко задела плошку с недоеденным борщом и вылила его на стол. Мутный розовый ручеек лужа быстро покатил к Егору, грозя вылиться на брюки. Он быстро выхватил салфетки из салфетницы и бросил их на пути ручья.

— Извините, — еле слышно сказала дама-невидимка и вскинула на него глаза так ненадолго, что он еле успел поймать ее тревожный взгляд и улыбнуться в ответ.

С тех пор он всегда улыбался ей, и она, наконец, стала неловко улыбаться ему.

Потом столовую тети Марины закрыли. Обедать пришлось в окрестных кафе и ресторанчиках, это было дороже и хуже. Однажды в час пик офисных обедов, когда мест за столиками почти не оставалось, дама-невидимка сама подсела к нему с еле слышным «здесь свободно?». Она узнала его, тревожно улыбнулась, покраснела и уткнулась в меню.

— Меня зовут Егор, — сказал он.

— А меня Анастасия, — сказала она, не глядя.

Слова и взгляды из нее приходилось тащить клещами. На этот раз она была без шарфа и капюшона — май, +18, но все равно прятала руки в рукава куртки и поднимала воротник, будто вечно мерзла или пряталась. Она больше не краснела, выглядела хорошо, следов каких-нибудь тайных слез и пережитого горя на ней не отмечалось, а читала она всегда что-нибудь на английском — то Честертона, то Стивена Кинга, то и вовсе Гарри Поттера. Косичка с бусинами исчезла, дама-невидимка вообще распустила волосы, и оказалось, что в сырую погоду они вьются кольцами.

Сырая погода, собственно, и сдвинула с места их традиционный обмен взглядами и улыбками — даже если они обедали за одним столиком, то ограничивались короткими «можно соль?» и «да, пожалуйста». Погода сырела-сырела, потом начала подмокать, а затем уже мокнуть вовсю, а у Анастасии не было зонтика, а Егор проводил ее до офиса, а потом еще проводил, и еще проводил, но они не договорили, и отправились договаривать на бульвар, и с тех пор гуляли по бульвару, и она уже не отмалчивалась, а рассказывала — долго, взахлеб, не остановить, но ему нравилось слушать, потому что ее голова была битком набита экзотическими знаниями, которые выскакивали из нее по поводу и без повода. Когда он звонил ей, спрашивал уже: это радио «Эрудит»? Она подхватила игру и однажды представилась, взяв трубку: «Радио „Эрудит“, дирекция образовательных программ слушает», — позвонила ее начальница.

К концу мая, в разгар черемуховых холодов, он совершил попытку ее приобнять и был сильно удивлен тем, что обнимает толстый свитер, под которым были еще какие-то слои одежды.

— Почему ты всегда прячешься в одежду?

— Мне так нравится. Как в домике.

— Даже непонятно, худая ты или толстая.

— Я — толстая, — убежденно провозгласила она, а дальше стала рассказывать что-то про «капюшон шизофреника» при кататонической форме шизофрении.

— Мне иногда кажется, что если размотать все эти шарфы и снять с тебя эти куртки, под ними ничего не окажется, как в «Человеке-невидимке». Снимешь латексную маску — а там пусто.

— Счас сниму, — она хихикнула и потянула себя за нос.

— Дай я, — он со смехом протянул руку к ее носу, но она резко отшатнулась и процедила ледяным тоном, — Я не люблю, когда меня трогают за лицо.

— Извини.

— Ничего.

— Мне иногда кажется, что если бы у нас было принято ходить в парандже, ты бы ее первая нацепила.

— Если бы не боялась, что побьют, — точно нацепила бы.

— Она бы тебе не пошла. И потом, когда рядом с тобой человек с закрытым лицом, кажется, что от него исходит угроза.

— Может, он просто тебя боится.

— Ты меня боишься?

— Тебя — не очень, — она подняла серые глаза и внимательно уставилась на его лицо, словно пытаясь прочитать на нем ответ, надо бояться или не надо.

Он не выдержал и поцеловал ее. Она стояла, как каменная. Потом спросила не своим голосом:

— Зачем ты это сделал?

— Ну… потому что ты мне нравишься.

— Ты всегда целуешься с незнакомыми девушками?

— Ну… иногда да… — он улыбнулся. — А мы что, незнакомы?

— Ну, я тебя даже еще к себе домой не впустила… — она вытаращила глаза.

— А ты целуешься только с теми, кто был у тебя дома?

Она задумалась:

— Да. Нет. Никогда об этом не думала.

— Когда я могу к тебе зайти домой?

— А тебе зачем?

— Чтобы с тобой целоваться.

— Не, извини, я так не могу, — она юркнула в подвернувшееся рядом метро и была такова.

Они долго еще ходили по улицам, и она что-то рассказывала, рассказывала, и он тоже начал рассказывать в ответ, и они еще долго перебивали друг друга: «нет, а у нас не так», «нет, а мы говорили по-другому», или «да, да, точно, как ты все это помнишь?». И он уже половину себя ей рассказал, и она половину, и все обнаруживались какие-то новые и новые слои, чего он не знал, — то два класса музыкальной школы, то председательство в комитете комсомола, то какие-то акции солидарности с Леонардом Пелтиером, помнить бы еще, кто он такой.

Однажды они догуляли так до его дома, и он позвал к себе, а потом ругнул себя, предполагая новое паническое бегство, и она таки отдернулась, в глазах заметалась паника. К тому же возле дома раскопали канаву, и надо было прыгать через мокрую московскую глину. Он уже перемахнул через канаву, она еще колебалась.

Егор протянул руку:

— Ты мне доверяешь?

Она пригасила панику в глазах. Оперлась на его руку и прыгнула к нему.

— Ты похож на Аладдина в мультике: «Do you trust me?» — она повторила движение рукой.

— Йес ай ду, — с готовностью откликнулся он.

Утром он стоял в халате на кухне и, включая чайник, думал, почему она не убежала и не цеплялась за сто одежек, все без застежек. Если бы он спросил ее, она бы все равно не сказала, что некоторые женщины переходят рубеж не тогда, когда с них падает последняя деталь туалета, а тогда, когда отвечают «да» на вопрос и опираются на протянутую руку.

Но чайник вскипел, он стал заваривать чай, а девятью этажами ниже экскаватор откусывал пласты глины, троллейбусы посвистывали рогами по проводам, а на цветущем каштане сидела кошка и омерзительно орала.

И это было чистое счастье, а кошку он потом снял.

Дай сдачи

— Мам.

— Ну.

— Я больше не пойду в школу.

— Что случилось?

— Ничего, просто не пойду.

— Для «не пойду» должны быть причины.

— Мне надоело.

Чтобы он сказал, в чем дело, его, наверное, надо пытать. Надо вытягивать из него каждое слово клещами. Или задействовать навыки активного слушанья, ёпрст, надо следить за каждым своим словом и сочувственно глядеть, и тогда, может быть, когда я окончательно потеряю терпение и соберусь заорать «долго ты мне еще голову морочить будешь, выкладывай уже, что там у тебя стряслось» — он, запинаясь на каждом слове, расскажет, наконец, что Женька Гладких его уже достал, а Татьяна Владимировна тоже достала. Что Гладких дразнит его и бьет каждый день, а Татьяна Владимировна говорит «бестолочи» и «придурки лагерные», обещает, что они всем классом станут бомжами и дворниками, что никогда не сдадут ЕГЭ и ГИА, что не поступят даже в заборостроительный колледж и вообще ничтожества.

Собрание. «Ну что вам сказать? Ну плохо. Как всегда. Ничего не знает. Ничего не делает».