Мой генерал - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 25

– Да уж все написано! – смеется Николай Петрович.

Мы идем в столовую, обедаем. Жена Николая Петровича кормит его с ложечки. Словно маленького. Но дед не обращает на это внимания. Будто все нормально. И жена Иванова тоже не обращает. И сам генерал.

Они вспоминают войну, забавные всякие случаи и смеются, словно на войне только смешное и происходило. Нет, на войне не смешно было, а тяжело, трудно. Иногда – смертельно трудно. А вечером дед рассказал мне историю про генерала Иванова.

История вторая. Про генерала Иванова

Война уже обратно катилась. Немцы назад драпали.

Вообще выражение это неправильное – драпали. Драпал Наполеон, тут верно. Бросил своих солдат и помчался в Париж. А Гитлер каждый день орал, чтобы его солдаты сражались до последнего. И фашисты не драпали, а сопротивлялись изо всех сил. Бились отчаянно. Но мы все равно гнали.

Дед сказал: фашисты умело воевали. И генералы у них были опытные. Еще бы! Всю Европу прошли. Все армии победили. Так что врагов дураками считать нельзя. Никакими они дураками не были. А были коварными, хитрыми, расчетливыми. Жестокими были, как звери, потому что они фашисты. Но не дураками. Дураков ведь обмануть легко. А значит – и победить. Наша победа трудной была. Потому что враг опытный и злобный. От этого наша победа только почетней! И никогда врагов дураками считать нельзя, нет.

Ну так вот, война назад катилась. И фашисты дрались отчаянно. За каждую кочку цеплялись. А уж про реки и говорить нечего! Взрывали за собой все мосты, чтобы добраться до них нельзя было. На другом берегу в землю закапывались. Дотами и пулеметами ощетинивались. Вот так они уцепились и за Днепр: мол, ни за что дальше не отступим.

Нечего делать, надо врага выбивать. Надо Днепр переплывать и вражеский берег захватывать.

Только тут объяснить надо. Днепр переплыть не каждый взрослый может. Даже в мирное время. А тут – война. Тут не просто переплыть надо, а переплыть под вражеским огнем. Плывешь – а вода вокруг от снарядов да пуль будто вскипает.

Но и это еще не все.

Надо плоты переправить. Специальные, железные, военные. Понтоны называются. На понтонах – пушки. Танки.

В общем, не плавание это никакое. Плаванием не назовешь, если в тебя стреляют. Поэтому есть такое слово – форсирование. Форсируют реку – это когда ее переходят под огнем, штурмуют, словно крепость. Но ведь за этой крепостью – еще одна. Укрепленный врагами берег. Берег, который плюется свинцом.

По всему берегу всю реку форсировать нельзя. Поэтому генералы выбирают место, где враг послабее. А если нигде послабее нет, выбирают, где нам поудобнее. И начинается битва. Переплывают солдаты. Перевозят пушки, танки. Цепляются за кусочек берега и врагов выбивают. Наш этот кусочек называется плацдарм. Французское, между прочим, словечко. Плац – значит площадь, д'арм – для армии. Но когда реку форсируют, наш плацдарм на вражеском берегу – это сначала кусочек земли, а не площадь. И враг все делает, чтобы с этого кусочка нас сбросить. Потому что, когда есть плацдарм, сзади, через реку, можно подкрепление переправить. Составить быстро понтоны один к одному – и будет мост. А по мосту танки пойдут, пехота побежит, пушки покатятся. Подмога плацдарму. Тем, кто на кусочке земли сражается. Не думайте, будто я зря про это рассказываю. Это к генералу Иванову все относится.

Только он тогда генералом не был. Был капитаном. Когда форсировали Днепр, его командира тяжело ранило. Капитан Иванов вместо него встал. Отвоевал у фашистов маленький плацдарм – пятачок земли. Орудия расставил. Открыл по врагу бешеный огонь. И держался изо всех сил, пока подмога не пришла. Пока не переправили по понтонному мосту, ему на помощь, другие войска.

И тут жахнула мина. Прямо перед ним. И все исчезло.

Когда он в себя пришел – в госпитале уже, – рук у него не было. По самые плечи. Рук нету, а он их чувствует. Хочется ему ладонью по голове провести, волосы причесать…

Лежит капитан, поверить в беду не может. Как же без рук? Недаром поговорка такая есть – как без рук. Значит, плохо. Да просто невозможно без рук.

Может, лучше не жить больше? Может, лучше умереть, чем жить несчастным калекой? Родным обузой быть?

Жизнь как сон стала. Закроет глаза капитан – плацдарм ему видится. Вражеские танки. Артиллерийские разрывы. Товарищи боевые видятся. Это – жизнь. А откроет глаза – белый потолок. Белый халат врача. Да еще ординарец на табуретке с горестным лицом. Разве это жизнь?

Думает капитан, думает. Умереть сейчас глупо. Умирать, победив, нельзя. Слабый так поступить может, но не он. Умереть – значит перед жизнью капитулировать. Значит – отступить. А отступать он не привык. Вперед надо идти. Только вперед. Но обузой быть он не может. Не имеет права. Жить можно при одном условии – сражаться дальше. Даже без рук.

И вот что придумал Иванов. Послал ординарца в штаб. Попросил, чтобы изменили в его бумагах строчку. Чтобы написали, что родился он в другом городе. И все. Нет его. Пропал без вести. Пусть не ищут родные. Мало Ивановых Николаев Петровичей? Правильно ли он поступил?

Считал, что правильно. Считал, что война еще впереди и убить его могут. Просто немного пораньше в мертвые себя записал.

Вот какая история.

Врачи капитана на фронт не пускали. Он уехал без спроса. Вернулся в полк. Героем. Со звездочкой на гимнастерке. И снова стал воевать.

Под Дрезденом заслужил Иванов вторую Звезду Героя. Опять его ранило. Поправился – и снова на фронт. Сражаться!

Всю войну прошел до конца. Не убило его.

Даже смерть от него отступилась.

Удивилась, наверное, его мужеству.

А родные его нашли все-таки. Да разве могли они его не найти!..

Юбилей

И вот мы едем на юбилей генерала Иванова.

Юбилей – это что? Сидят за столом. Пьют вино. Говорят речи.

У генерала Иванова совсем другой юбилей. У него юбилей необыкновенный.

И вот мы едем. И я смотрю вперед. И жду, волнуюсь, когда начнется самое главное.

Ну вот оно, главное. Наконец!

Машина тормозит. Перед нами боком к дороге стоят два бронетранспортера. Возле них выстроились солдаты в парадной форме, с автоматами на груди. А к нам бегут три полковника.

Мы выходим из машины. Полковник, бегущий впереди – высокий, широкоплечий, – переходит на шаг. Впечатывает в грязь шаги. Подходит к нам, но в глазах у него растерянность. Наверное, не знает, к кому обращаться? Генерал-лейтенант стоит позади генерал-майора. Полковник делает шаг к дедушке, боится нарушить устав, но дед кивает головой на друга, говорит:

– Ему! Ему!

Лицо полковника разглаживается:

– Товарищ гвардии генерал-майор! Группа встречи ожидает вашего прибытия!

– Какая еще группа встречи? – ворчит Иванов и поворачивается к деду: – Видал?

Мы опять садимся в машину. Взвывают моторы транспортеров. Один идет впереди нас, другой – позади. Солдаты сидят в бронетранспортерах, как на параде – «смирно».

И вот дивизия.

Огромная площадь. С трех сторон выстроились солдаты. Посредине – боевое знамя. Два автоматчика возле знаменосца с красной лентой на груди.

Бронетранспортеры, сопровождавшие нас, тормозят. Пропускают чуть вперед нашу машину.

Мы выходим. Могучий полковник кричит протяжно:

– Смир-р-р-но-о-о!

Я вздрагиваю. Грохочет музыка.

– Ты стой здесь, – шепчет мне дед.

Я вижу, как он волнуется.

– Не волнуйся, – шепчу я и подмигиваю ему. И вот они пошли.

Первым генерал-майор. Сзади полковник и генерал-лейтенант. Полковник и дедушка держат руку у виска. Иванов этого сделать не может. Он просто сильнее печатает шаг.

А солдаты кричат «ура!». И «ура!» это по рядам как бы прокатывается. Будто волна.

Я смотрю на парад, на солдат, на дедушку и генерала Иванова, на красное знамя в центре площади, на бронетранспортеры, на небо, уходящее глубоко, и чувствую, как внутри у меня поднимается что-то. Мне радостно? Нет, не радостно. Весело? Опять не то. Мне хорошо, понимаете? Я счастлив, вот что! Мне очень хорошо, меня так и переполняет удивительное счастье, и холодеют скулы, и что-то щекочет в горле, и режет немного глаза!